| Главная » Библиотека » ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАС ВЫБИРАЮТ » 2. ЛАТВИЯ | ||
 Поддержка
Статистика
Всего посетителей: 835169
Всего сегодня: 60
Всего вчера: 169
Сейчас на сайте: 1
Погода |
ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАС ВЫБИРАЮТВладимир Бан Воспоминания, 1926–2009 Отпечатано в Соединённых Штатах Америки 2009, Издано автором
2. ЛАТВИЯ 2.1 СЕМЬИ МОИХ РОДИТЕЛЕЙ 2.1.1 Семья отца
Я родился в 1926 году в Лиепае (Либаве) в еврейской семье Банов. Отца моего звали Нохум Бан; на немецком языке, который был обиходным, фамилия его писалась Bahn, на латышском Bāns. Родился он в 1896 году, а предки его были с большой долей вероятности из большого литовского села Крекенава в Ковенской губ. То, что в этом селе жила не одна семья Банов, может удостоверить Бренда Жером (Brenda Jerome; Santa Fe, NM, USA), потомок крекенавских Банов.
Деревня предков Крекенава (Литва) до 1914 г.
Отец и его братья Йосиф и Самуил (Замуэл) родились в Вентспилсе, но дядя Самуил одно время жил в Лиепае; после смерти одного из сыновей он вместе с семьёй вернулся в Вентспилс. В 1941 году вся семья — тётя Текла с тремя детьми погибла, а дядя Самуил по неизвестной мне причине числится погибшим в Елгаве. В Лиепае на моей памяти жили также родители отца, младший брат отца дядя Йосиф (Йоссел, Йозеф) и сестра тётя Елена. Деда не помню, к бабушке на ул. Тиргоню 21 меня привели только однажды; как я потом понял, прощаться перед её уходом из жизни в 1930 г. Дядя Йоссел с женой т. Фрумой (Фанни) и детьми Мелитой (р.1933) и Дов-Гилелом (р.1936) погибли во время Холокоста. Та же участь постигла т. Елену с мужем и 2 сыновьями. Только дочь Маша прошла гетто, концлагеря, была освобождена, как и немногие другие, наступающими войсками Советской Армии, осталась жива и скончалась в Риге в 2000 г. Особенно трагична была судьба её братьев Мейера и Абрама, которые были живы ещё в конце апреля1945. Они пережили транспортировку морем на барже и были убиты озверевшими солдатами вермахта при высадке на берег за несколькодней до окончания войны (см. воспоминания С. Фейгерсона). Папа до 1 Мировой войны окончил в Лиепае т. наз. реальное училище, где в отличие от гимназии не было «классических» предметов, а преобладали математика, физика и т.п. Позднее, во время немецкой оккупации как мужчина призывного возраста он был помещён в лагерь для интернированных лиц. Дома у нас была фотография, на которой он вместе с другими пленниками выглядывает из-за колючей проволоки. В начале 20-ых г.г. он женился на моей матери Доре Фридлендер. Кроме меня в семье была также родившаяся в 1931 г. сестра Гина.
Мои родители в середине 1920-ых
Две сестры отца в конце 20-ых—начале 30-ых годов ХХ века эмигрировали в Южную Африку. После того, как в 1886 г. в окрестностях Йоханнесбурга было найдено золото, туда устремился предприимчивый люд со всего света, в т.ч. из России, среди них было много евреев. Сейчас уже трудно сказать точно, но весьма вероятно, что там были и какие-то родственники или друзья Банов,которые пригласили сестёр отца. Факт остаётся фактом, что тётя Иоганна и тётя Бетти (Ребекка?) уехали, оказались в Йоханнесбурге и вышли там замуж—Йохана за некоего Гурвича, Бетти—за вдовца Шохета. У Йоханы родился сын Обри, уехавший потом в Израиль и умерший там в 1995 г., и две дочери-близнецы Барбара и Гина, по мужу соответственно Иссеров и Розенфилд, живущие теперь соответственно в Йоханнесбурге и Кейптауне.
Моя сестра Гина и двюр. сестра Мелита в Приморском парке Лиепаи, 1937
Надо упомянуть, что у моих родителей было и несколько более дальних родственников, о которых надо коротко рассказать. Так, у папы в Лиепае был двоюродный брат по имени Йозеф Бан, как и брат отца. Не помню, чтобы я его когда-либо видел, но знал, что его называли «Бан – бундовец», что он не был чужд политике, что он вроде даже совершил поездку в Палестину. Женат он был первым браком на Ребекке Ландман, которая была близкой родственницей Гершону Ювалу Ребекка умерла в 1926 г., а её дети (Рут, Герда и Буби) погибли в Риге от рук нацистов. Дядя женился вторично, и эта его жена погибла вместе с его тремя детьми. Дядя Йозеф находился в Лиепайском гетто, затем в рижском КЛ «Кайзервалд». Там он познакомился со свояченицей папиного брата (как читатель помнит, тоже Йозеф Бан) Розой Нибург (если они не были знакомы ранее), у которой была дочь Авива от её погибшего в 1941 году мужа, и по некоторым сведениям создали семью, насколько это было возможно в то время и в тех условиях. Судьбы людей причудливым образом переплетались, были подвергнуты тысячам опасностей и случайностей, и только немногие спаслись из того ада. Если правдой является предание, то Женя Зумберг в своё время предпочла Фридриха Кумерова брату тёти Фрумы (см. выше), и тот (Абрам Нибург) женился на Розе Вайнберг. Дяде Йозефу удалось, поскольку он пользовался относительной свободой, тайно вывезти Авиву из концлагеря и спрятать её у бывших лиепайчан Кумеровых (каким - то образом тоже связанных с семьёй Банов), которые, рискуя жизнью, прятали Авиву до конца войны и далее, пока её не нашла мать. Роза была освобождена частями Сов. Армии в январе 1945 во время «марша смерти» из лагеря Штуттгоф, но дядя погиб в КЛ. Кумеровы были удостоены звания Праведников мира.
2.1.2 Семья мамы
Несколько больше «повезло» родственникам со стороны матери, отчасти из-за её большей «интернациональности». Семья мамы до 1 Мировой войны жила в посёлке Вецауце (мама там и родилась, согласно документам в 1902 г.), недалеко от Елгавы. Дед Вульф Фридлендер, если я правильно запомнил, был управляющим каким- то имением, бабушка Минна, урожд. Вульфсон, была домохозяйкой и воспитывала 7 детей - 4 сына и 3 дочерей. В 1915 г. семью, как и всех курляндских евреев, российские власти депортировали, и они оказались в городке Боровичи. Там дед и младший дядя скончались от дизентерии. Три старших брата мамы - Яков, Луи (Лазарь?) и Герман после российско-латвийского мирного договора 1920 года остались в России, а бабушка («ди бобе»; идиш) и все её дочери вернулись в Латвию. Дядя Луи по имевшимся сведениям был довольно известным медиком в Смоленске, о его дальнейшей судьбе мне, к сожалению, ничего не известно. Яков и Герман обосновались в Ленинграде, дядя Герман погиб в рядах ополчения при обороне Ленинграда в 1941 г. Его вдову тётю Юлию я после войны встречал, она работала в библиотеке иностранной литературы на Моховой. Дядя Яша женился на своей двоюродной сестре, у него с т. Еленой было два сына — Вова и Лёня. Первый умер ещё в 30-ые годы от болезни, Лёня не то погиб в ополчении, не то тоже умер от болезни, после чего брак дяди Яши расстроился. Его я в первый раз увидел, когда он в 1942 или в 1943 приехал к нам в Шаву, где мы жили в эвакуации. После войны он неоднократно приезжал к нам в Москву и Лиепаю. В годы гражданской войны мама смогла какое-то время проучиться в Казанском университете; она, конечно, кое-что, а может быть, даже многое усвоила, но мне только запомнились революционные и студенческие песни, которые она при своей музыкальности при случае прекрасно напевала к моему изумлению и удовольствию («Марсельеза», «Варшавянка», «Пошёл купаться Варфалей…», «Колумб Америку открыл…» и др.). Именно эти песни, вместе с рижской газетой «Сегодня», которую регулярно покупал папа, дали мне первые знания русского языка. Мама хорошо и охотно пела до конца жизни, а в те годы, о которых речь, именно от неё услышал я арии из опер Дж. Верди, оперетт И. Кальмана, студенческий гимн «Гаудеамус игитур» и другие произведения. Думаю, что именно в тогдашней студенческой среде мама восприняла скептическое отношение к религии, в то время как её родители были очень религиозны. Мама и внушила мне, что никакого Бога. Я это усвоил на всю жизнь. Были, конечно, и другие атеистические влияния, и я до сегодняшнего дня остался чужд религии и каким-либо потребностям исповедовать веру. Родители отца, насколько я знаю — сужу по остальной семье—тоже были глубоко религиозны. Что же касается отца, то у меня было и осталось впечатление, что он только формально исполнял еврейские обряды, хотя иногда и надевал талес и тфилим1, и что он из всех своих братьев и сестёр имел наиболее светские взгляды. Свою роль играло, конечно, что по характеру работы он много разъезжал (в т.ч. за границу), поэтому не мог получать кошерную пищу, не был всецело замкнут на свою семью, на узкую религиозную группу. У мамы в Лиепае также была двоюродная сестра, тётя Текла Вульфсон, по мужу Хржановская. Дядя Станислав Хржановский был поляком, видным мужчиной. Имел хорошую работу в Банке Латвии, состоял в добровольном пожарном обществе и на фотографии в униформе пожарного выглядел настоящим генералом. У Хржановских была дочь Анна, моя троюродная сестра года на 2-3 старше меня, училась она в латышской гимназии. Виделись мы крайне редко, отношений не поддерживали, и в те редкие визиты, которые мы (мама и я) наносили Хржановским, чувствовали себя бедными родственниками. Усугублялось это тем, что в те годы тётя Текла не упускала случая указывать на мою, по её мнению, невоспитанность [к воспитанности относились шаркать ногой, здороваясь (для девочек—сделать «кникс»), не встревать, когда разговаривают взрослые, одним словом соблюдать этикет]. Увы, она часто имела основание делать замечания. Перед войной они переехали в Ригу, где и жили во время оккупации, особенно ничем не рискуя. Вскоре после войны дядя Станислав умер. Тётя Текла умерла в Риге в середине 1950-ых. Ко всему сказанному надо добавить, что у т. Теклы в Ленинграде была сестра Анна Григорьевна Вульфсон, которую я часто встречал во время учёбы в военном училище. Мамина старшая сестра т. Сара уехала в Германию, закончила Лейпцигскую консерваторию, вышла замуж за швейцарца Ханса Вальтера и с ним уехала в Бразилию. Жили в Сан-Паулу, затем в Рио де Жанейро, и там ушли из жизни, не оставив наследников. До 1940 мама вела с ней вялую переписку, иногда намекала, что хотела бы отправить меня жить к тёте, но это были скорее фантазии, тем более что примерно с 1933 г. в мире стало весьма неспокойно и путешествия за океан стали проблематичны. Я это только понял позже. Но фактом осталось, что в свои 5-6 лет я больше знал о Бразилии и Рио с его «Сахарной головой», чем о Лиепайском уезде. Кстати, так было и с Германией и Швейцарией, куда родители ездили несколько раз, привозили альбомы и карты. В моей комнате на стене была большая панорамная карта Швейцарии, которую я с интересом изучал. Младшая сестра мамы тётя Аня (Хана?) поселилась в Лиепае, чему-то где-то училась, прекрасно владела русским (правда, вместо «её» говорила «ея»), латышским и немецким (как, впрочем, почти все евреи латвийского Запада) и до конца жизни сохраняла живой, жизнерадостный, сангвинический темперамент. К тому времени, когда я начал кое-что понимать, она была замужем за каким-то Вили Кломпусом, и у них была дочь Нина, которая была прим. на год старше меня. Мы с ней были очень дружны до самой войны, хотя мы подолгу и не виделись. В начале 30-ых в нашей семье был фурор по поводу тогда малообычного в еврейской среде события — т. Аня разводилась с д. Вили. Подоплёка этого мне, конечно, была и непонятна и неинтересна. Потом д. Вили, уехал в Англию, несколько раз присылал для дочери по 5 фунтов стерлингов (тогда это были большие деньги), а ещё позже его следы потерялись. Тётя Аня ещё до 1934 года вышла замуж за Эдуарда Фрейманиса (дядя Эдди), полунемца, полулатыша, участника боёв за независимость, инспектора уголовной полиции в Риге. Они жили в Риге на в ул. Авоту, недалеко от ул. Марияс (Мариинской), в дворовом здании. Когда мы жили в Риге, мы часто их навещали. Дядя Эдди был приятным человеком, внушительной внешности, простой в общении, и мы все его очень уважали. После путча 15 мая 1934 года его понизили в должности и направили на работу участковым в дальнюю деревню Вецслабада (Старая Слободка) у российской границы. Через несколько лет его перевели в Кулдигу, затем в Лиепаю, где семья и встретила войну. Во время немецкой оккупации т. Аня и Нина остались в живых благодаря этому смешанному браку. Но дядя Эдди, как я понимаю, ничем особенно не рисковал. После войны они поселились в Лиепае, д. Эдди вскоре умер, и после лета 1941 я его больше не видел. Тётя Аня замуж больше не вышла. После войны она с Ниной жила в Лиепае, а затем они в середине 70-ых г.г. перебрались в Ригу. Там тётя уже не работала; умерла она в 1990 г. Надо закончить — насколько это возможно — о моём отце. Сколько я его помню, он был бракером (экспертом) в лесной отрасли. В его обязанности входили таксация и оценка леса, закупка его для фирмы, организация распиловки (в т.ч. на экспортный сортамент), контроль качества пиломатериалов и передача их покупателю. Всё это подолгу удерживало его вдали от дома, и хотя он был любящим и заботливым отцом, в воспитании меня и сестры он принимал гораздо меньше участия, чем мама и бабушка. Правда, за проделки наказывал строго, после чего я его тихо ненавидел. Когда у него было время для меня, мы совершали долгие прогулки по пляжу до маяка, на Южный мол; брал он меня также, когда мог, на футбольные матчи на стадион «Олимпия». Ему я обязан первым познаниям в истории, он рассказывал о войнах новейшего времени, о некоторых политических моментах, конечно, в его понимании и сообразуясь с моим возрастом. Рассказывал также о своей работе.
2.1.3 Бабушка Минна
Для меня в описываемое время центральной фигурой в семье была, пожалуй, бабушка—в те периоды, когда она жила у нас. Надо сказать, что она была исключительно добрым, душевным человеком, любила и лелеяла нас, своих трёх внуков—Нину, мою сестру Гину и меня; почему-то мне кажется, что больше других она любила меня; может быть потому, что вложить частицу своей души ей лучше всего удалось в меня. Она была исключительно религиозна, что, правда, мне не передалось. Ничего не могу сказать о её образовании, скорее всего оно было как у большинства местечковых еврейских женщин второй половины 19-го века, но, кроме еврейского и русского (ведь это была Россия!), чувствовались определённые немецкие элементы; как никак — Курляндия. Для меня это проявлялось единственно в разговорах с ней (на чистейшем немецком), и в том, что она знала много старинных немецких песен и напевала мне их. В моей памяти также остались, как я это сейчас воспринимаю, её совершенно фантастические кулинарные способности. Очень, конечно, может быть, что в этом она не очень отличалась от большинства других еврейских (а речь идёт только о еврейской кухне), и не только еврейских, женщин её поколения. В зависимости от нашего конкретного материального положения в тот или иной период готовились блюда от «теглах» и разной выпечки, от вкуснейшего особым образом засоленного языка (с использованием селитры и ещё там разного) и жареной птицы до простой каши или яичницы. При этом она всё жалела об ушедшем «мирном времени» (имея в виду до 1914 года) и тогдашней дешёвой жизни. Но она помнила также голод послереволюционных лет и не упускала говорить мне при случае: «ты ещё не голодал». Тут надо, может быть, сказать несколько слов о том, как мы «снабжались». Хлеб покупался в булочной-пекарне неподалёку, где продавался вкусный заварной ржаной хлеб и «французские» булки с восхитительным хрустящим валиком сверху посредине. В «колониальной» лавке покупались чай, кофе (в основном «народный»), специи и т.п. Почти всё остальное шло с базара. Занимал он гораздо больше места, чем сейчас, шла бойкая торговля прямо с крестьянских подвод (где-то, конечно, были места, куда отводили лошадей). Натуральный кофе, алкоголь, гастрономические и покупные кондитерские изделия, сладости у нас были большой редкостью. Что вспоминаю с удовольствием, так это рыбные консервы, а именно, бычки в томатном соусе. Иногда папа привозил в « мелкооптовых» количествах продукты оттуда, где он в тот момент работал — яйца, яблоки, и др. Бабушка имела в Лиепае сестру «гростанте» (двоюродная бабушка) Ралхен (Рахиль?). Её муж Левинович был преуспевающим адвокатом, они имели дом недалеко от базара и полдома на ул. Дзинтару 12 (1-ый этаж). Дядя Левинович умер от сахарного диабета уже на моей памяти, и тётя Ралхен со служанкой Катэ переехала на Дзинтару. Детей у неё не было, может быть поэтому она меня баловала, и я довольно часто проводил время у неё дома. Основным моим занятием в такие часы было чтение. Книгу я обычно приносил с собой. Из её «литературы» я помню только подшивки немецкого журнала «Дойче (или Берлинер?) Иллюстрации времён 1-ой Мировой. А принесённые книги я мог читать в её красивейшем саду перед домом, который сейчас затоптан и исчез. Очень меня интересовал граммофон, который был у неё. Как же называлась фирма, выпускавшая пластинки? Помню только, что на них изображался фокстерьер, который слушает граммофон, и были слова «Голос хозяина» (His Master's Voice). Бабушка и её сестра разделили судьбу большинства лиепайских евреев. Этих пожилых женщин (мне они казались старухами) доставили в Шкедские дюны, заставили раздеться, и холодным декабрьским днём 1941-го расстреляли и закопали во рву там же вместе с ещё 2749 евреев.
2.2 ЛИЕПАЯ И РИГА
До переезда в Ригу в 1930 г. мы жили на ул. Тиесу (Судебная?) в многоквартирном доме. Родители несколько раз уезжали за границу и оставляли меня с бабушкой. Игрушки у меня были мячи, волчки, оловянные солдатики. Игрушечную железную дорогу родители привезли из Швейцарии. Мои первые книги были только на немецком: иллюстрированные книжки, «раскраски», сказки Андерсена, братьев Гримм, Буша и др. Читать я ещё не умел, но помнил всё, что было на каждой странице. Совершенно не владея русским, я, тем не менее, знал наизусть «Кто стучится в дверь ко мне…» С. Маршака. Была у меня тогда няня, может быть только временно, так как помню лишь летние «выходы» в парк или на пляж. Другим местом прогулок была т. наз. «Николаевская горка»— низенький насыпной холм на ул. Улиха напротив Республиканской (бывшей Николаевской), на котором росли 4 посаженные якобы Николаем II липы. Родители между собой и с детьми разговаривали на немецком языке, с бабушкой на идиш, между собой иногда на русском. До поступления в школу латышский язык я знал плохо. В конце 20-ых годов в более менее развитых странах Запада разразился тяжёлый экономический кризис — «Великая депрессия» 1929-1932 г.г. Коснулась она и Латвии, и в результате возникшей массовой безработицы среди многих прочих оказался без работы и отец. Не знаю, какие у него были надежды на Ригу, и были ли они вообще, но мы (без бабушки) переехали в Ригу, по-моему это было в 1930 г. Пока у отца не было работы, жили мы в довольно стеснённых условиях в комнате на какой-то улочке недалеко от центра. О нашем материальном положении помню только, что иногда не было даже чая для заварки. Постепенно положение улучшилось, отец получил какую-то работу, меня отдали в детский сад неподалёку (детсады, если не ошибаюсь, все были частные). Детсады (опять-таки, если не ошибаюсь) не имели специальных зданий; мой тоже располагался в обычной квартире, детей в нём было немного, чем мы там занимались, не помню, но разговорным языком был немецкий. Покупательная способность со временем росла, появлялось больше товаров; я об этом заключаю по тому, что мне даже стали давать с собой банан. Через какое-то время мы переехали в неплохую квартиру на ул. Грециниеку (Грешников), и даже заимели такую редкость, как телефон. В этом доме я впервые испытал страх: отец как-то (ещё в Лиепае) рассказал мне о воздушных бомбардировках, имевших место в Мировую войну, а так как наша лестничная клетка на Грециниеку имела стеклянную крышу, то я боялся, что бомбы её разобьют. В 1931 г. мы уже точно жили в том доме, так как именно в октябре того года маму увезли в клинику рожать (не забывал никогда: когда её увозили, то мне, чтобы подсластить её исчезновение, дали вкуснейшую конфету — чернослив в шоколаде). Надо сказать, что в Риге тогда работали такие знаменитые (во всяком случае, в Латвии) фирмы по производству сладостей, как Goegginger, Ķūze, Laima. Из других изделий помню папиросы «Рига» фабрики «Майкапар», поскольку отец был заядлым курильщиком. Рождение сестры Гины я воспринял как проявление некоего неудобства. В эвакуации во время войны она заболела туберкулёзом, и в неполные 20 лет ушла из жизни в Лиепае, в 1951 году. Из рижской жизни помню ещё парады на Эспланаде 1 мая и 18 ноября, ожидание полёта над Ригой то ли дирижабля «Граф Цеппелин», то ли самолёта, разговоры о похищении и убийстве сына прославленного американского лётчика Ч. Линдберга, совершившего первый в истории беспосадочный трансатлантический перелёт. История с похищением была, кажется, первым случаем киднэппинга (если не считать описанный в рассказе О. Генри «Вождь краснокожих»). Говоря о лётчиках, будет уместно именно здесь упомянуть лиепайчанина, офицера латвийской армии Херберта Цукурса. В 1933 г., мы как раз жили в Риге, когда Цукурс совершил перелёт Латвия — Гамбия и стал кем-то вроде латвийского Линдберга. Молодёжь зачитывалась его книгой «Мой полёт в Гамбию», Цукурс стал героем для подражания. К сожалению, слишком многие стали ему подражать, когда во время нацистской оккупации он стал таким же палачом евреев, как и его начальник Арайс (Arājs). Помню прогулки с мамой по ближним деловым улицам, когда я с удовольствием тренировался в чтении по магазинным вывескам. В какой-то момент мы опять сменили квартиру и переехали в Задвинье (Пардаугава; лат.), на ул. Слокас, по-моему, № 12 — почти на углу ул. Калнциема. Район на латышском назывался Агенскалнс и был очень тихим, красивым своей застройкой и какой-то патриархальностью. Оттуда мне приходилось добираться самостоятельно на какие-то подготовительные занятия к школе. До замерзания Даугавы можно было воспользоваться маленьким занятным колёсным пароходиком; особенно интересно было наблюдать блестящие медью механизмы и вдыхать запах машинного масла. В начале летнего периода через реку наводился понтонный мост, что тоже было интересно наблюдать. Зимой же приходилось пользоваться автобусом. Не в одном ли из них в 1941 г. разъезжала «команда Арайса»? Сейчас, сопоставляя даты, я понимаю, что прожили мы там недолго. Однажды весной, собираясь на правый берег, я заметил в городе какие-то перемены. Было тихо, почти никакого транспорта и людей, у понтонного моста солдаты с пулемётами. Было 15 мая 1934 года, когда К. Улманис, опираясь на свою партию, армию и националистическую организацию айзсаргов («защитники»)2, совершил государственный переворот. Был распущен Сейм (парламент), запрещены партии, арестованы лидеры оппозиции, установлен авторитарный режим единовластного «вождя» К. Улманиса, который назначил себя главой государства и правительства. Для нашей семьи все эти события непосредственных последствий не имели; вероятно, наступившее экономическое оживление позволило нам вернуться в Лиепаю; по моим подсчётам это могло быть ближе к концу 1934 года. Но дядю Эдди перевели простым полицейским в деревню Вецслабада («Старая слободка») у латвийско-российской границы. (Дальше этого тогда ссылать было некуда). В Риге мы изредка навещали мамину кузину тётю Йетхен Баг, которая была замужем за директором меховой фабрики «Электра». Они были весьма зажиточны, жили в хорошей квартире на ул. Блаумана. Там я впервые увидел газовую колонку для подогрева воды. У них было два сына, казалось, что им обеспечено прекрасное будущее. Тем более для меня было удивительным, что старший, Азур, эмигрировал в Манчжоу-Го, где бесследно исчез, а Миша выучился на кондитера. Однажды я его навестил в Лиепае, где он проходил срочную службу в латвийской армии. Он, вероятнее всего, погиб в Холокост вместе с родителями. Говоря о рижском периоде, нельзя не сказать о ежегодных выездах летом на дачу на Рижское Взморье, как тогда называлась теперешняя Юрмала. С наступлением сезона родители нанимали комнату в Асари или Мелужи, отец заказывал машину для перевозки вещей, а мы, остальные, ехали поездом—в «телячьих» вагонах на паровозной тяге. Мне были интересны станционные здания и названия станций (напр., Буллен, Билдерлингсхоф, Майоренхоф и др.), и я бегал с одной стороны вагона к другой, чтобы всё по возможности увидеть (поезд полз медленно, двери вагонов были открыты с обеих сторон, и можно было сидеть в проёме, свесив ноги наружу). Жизнь на взморье была примитивной, без удобств, но приятной: пляж, море, поросшие соснами дюны, загадочные переулки, лес до самой Лиелупе, а в лесу полно ягод. Над всем витал незабываемый запах спелой клубники. Запомнился также парк аттракционов, по-моему, в Асари. С возвращением в Лиепаю эта идиллия закончилась.
2.3 ЛИЕПАЯ 2.3.1 Возвращение
В 1935 году мы вернулись в Лиепаю. Отец получил место бракера в лесопромышленной фирме Германа (Хирша) Гиршберга, двоюродного брата мамы. Контора фирмы располагалась в небольшом здании на ул. Лиела («Большая») 6. Когда отец, не был в отъезде, а работал в конторе, я его иногда навещал. Непременно бывал там, когда проходили парады — из окон конторы можно было наблюдать войска, возвращающиеся с рыночной площади. Вспоминая сейчас эти парады, понимаю, насколько это была игрушечная армия. Но тогда увешанные орденами офицеры да пушки на конной тяге производили впечатление. Дядя Герман и его жена тётя Амалия (Мале?) были бездетны; может быть, поэтому дядя был добр ко мне — всегда имел для меня конфету, а тётя взялась учить меня игре на пианино. На уроки я ходил к ним, квартира занимала пол-этажа на Шкюню 12 и была по тем временам роскошно обставлена. Игра мне давалась с трудом, успехи были минимальными, и вскоре я эту затею возненавидел. Но хорошую классическую музыку люблю до сих пор, как и романсы и русские народные песни.
Лиепая, Площадь Роз (Rosenplatz) и ул. Большая (Grosse Strasse), (ок. 1930 г.?)
По приезде мы жили в меблированной комнате в квартире Гиты Клейн на ул. Витолу 3. Дом стоял во дворе, двор был довольно большим, и точками притяжения для меня служили бочки и ванны с дождевой водой (собиралась для хоз. нужд), по которой я любил пускать вырезанные из древесной коры кораблики. Обедали мы в столовой Утаг (думаю, что это была фамилия хозяйки) на ул. Лиела; иногда обед приносили домой — не помню уже кто — в судках. Со временем родители подыскали квартиру на ул. Републикас 21; в ней мы прожили до начала войны. В квартире были 4 комнаты и закрытая веранда. Из удобств были вода, канализация, ванная с титаном, который топили дровами, и электричество. Единственными потребителями, правда, были электролампочки. Даже бельё гладили угольным утюгом, а о таких вещах как холодильник, пылесос и т.п. узнавали как о новых чудесах света. Для облегчения глажки в городе имелись довольно многочисленные ручные или паровые бельевые катки. На кухне была дровяная плита и выход на «чёрную» лестницу, которой пользовался «простой народ». Квартира имела также небольшую комнатку без окон для прислуги. Иногда таковая у нас имелась, я помню только одну, последнюю, её звали Минна Куплэна; она как-то быстро и легко «вписалась» в нашу семью, имела весёлый, приветливый нрав, была хорошей помощницей маме и бабушке. Она была лет на 5 старше меня и была мне как старшая сестра. Мы также познакомились с её родными, подружились, и я наведывался к ним ещё после войны. Но Минны тогда уже не было в Лиепае. В конце 1944 г. она выехала на Запад, затем эмигрировала (а, скорее всего, как я думаю, она в конце 1944 г. попала в облаву) в Австралию. Бояться большевиков ей было не за что.
2.3.2 Кое-что о евреях и городском быте
Говоря о нашем доме, хочу сказать, что по моим впечатлениям в городе не было выраженных еврейских кварталов. Евреи в основном селились согласно своему достатку и социальному положению: состоятельные — в хороших местах, где проживал аналогичный контингент, бедняки в местах похуже и дешевле. Что касается этого достатка, то он был очень различным — были банкиры и ремесленники, были промышленники и мелкие служащие, богатые домовладельцы и торговцы «в разнос», хорошо оплачиваемые врачи и адвокаты, священнослужители и нищие. Был даже свой «мешугенер» — полоумный по имени или прозвищу Мотеле. У меня в памяти осталось большое, как мне казалось, количество евреев портных и их большая роль. Готовую одежду в те годы покупали немногие, и особенно на хороших дамских портных был огромный спрос. Многие евреи имели свои дома — от невзрачных одноквартирных и до роскошных для Лиепаи и по тем временам особняков, многоквартирных «доходных» домов в центре. В нашей семье единственным кормильцем был отец; его, наверное, можно было приравнять к наёмному служащему средней руки, и мы жили на одну его зарплату. Этой зарплаты не всегда хватало на все нужды. Тогда родители мучительно обсуждали, у кого бы подзанять денег до очередной зарплаты, чтобы вернуть предыдущие долги и было бы на что жить. Возвращаясь к состоянию города, надо сказать, что коммунальные удобства были минимальные; централизованные водопровод и канализация имелись далеко не везде, много жителей брали воду с уличных колонок и пользовались т. наз. сухими туалетами. Печное отопление требовало дров и угля, соответственно были торговые заведения, где их можно было купить. Транспорт в основном был гужевой, автомобилей было раз-два и обчёлся. Одна стоянка такси была на углу ул. Грауду и Паста, были, вероятно, ещё другие. Пассажирский транспорт был представлен также конными повозками— «дрожками» летом, и санями зимой. Кучера дремали на своих сидениях и ждали пассажиров, лошади жевали овёс и дремали стоя. Для перевозки мелких грузов вроде домашнего скарба и пр. можно было на стоянках нанять т. наз. «экспрессов» — артельных мужчин в форменных фуражках, с тачками, готовых также затаскивать мебель на верхние этажи или сносить вниз. «Лошадиный транспорт», естественно, оставлял специфические следы на улицах. Во двор нашего дома часто наведывались старьевщики, точильщики и др., громко предлагавшие свои услуги, а также шарманщики и нищие, которым бросали монетку из окна. Дрова на зиму заготавливались заранее, наёмный люд пилил, колол и складывал дрова в интересные круглые поленницы. Мои родители в основном нанимали для этой работы т. наз. халуцим. Это были молодые евреи, которые жили коммунами и различным трудом зарабатывали на переселение в Палестину. Гордостью Лиепаи, безусловно, был первый в Прибалтике трамвай. Трамвайных линий было две, причём на участке от Рожу лаукумс до начала ул. Райня обе линии совпадали; далее одна линия шла, как и сейчас, мимо вокзала до «Драашу фабрика» (теперь «Лиепаяс Металургс»), а другая по ул. Райня до Кароста (Военного городка). В обратном направлении одна линия продолжалась до пл. Ливу, а другая сворачивала на ул. Грауду, далее на проспект Курмаяс, вдоль водолечебницы до пересечения улиц Улиха и Пелду. Вагончики курсировали небольшие, в моторных вагонах сидения были вдоль его стен, в прицепных—поперёк. Для стоячих пассажиров с потолка вагона свисали ременные петли, чтобы держаться за них рукой. Если ехал только моторный вагон, то в конечном пункте вожатый снимал ручку реостата и с ней переходил на пост управления в другом конце вагона. В отдельных местах вожатому приходилось выходить и ломиком вручную переставлять стрелку. У кондуктора была форма, толстая кожаная сумка и много роликов с билетами разной цены. Поездка стоила в зависимости от дальности.
2.3.3 Культурная жизнь
Что касается культурно-развлекательных заведений, то на первом месте, может и не для всех, конечно, стоял театр. Давались в нём не только драматические спектакли, но ставились также оперы и оперетты, и исполнительский состав был весьма неплохой. В операх часто были заняты рижские артисты — Ветра, Вилюманис, Дашков и др. Хорошие концерты давались также на открытой эстраде («die Muschel») Кургауза (Кургауз, от немецкого Kurhaus — нечто вроде клуба для гостей курорта; «мушел» - раковина), находившегося в конце проспекта Курмаяс недалеко от пляжа и сгоревшего в 1939 году. Не помню, сколько мне было лет, когда мама в первый раз привела меня в театр; играли пьесу по Марк Твену «Принц и нищий». Меня глубоко тронула печальная судьба принца. Позднее я пристрастился к опере, слушал «Аиду» и «Риголетто», «Кармен» и «Тоску» и др. Но, помню, особенно мне нравилась оперетта И. Кальмана «Сильва». Её я мог слушать многократно, уже и самостоятельно, и для приобретения билета не жаль было расстаться с лучшими марками из моей коллекции. На собирание марок меня вдохновил отец, коллекция пополнялась из полученной дома почты, подарками, куплей. В ряде магазинчиков продавались пакетики с марками (наряду с хорошими в них был и хлам). Как ни относиться к этому занятию, но меня оно очень просветило по истории, географии и геральдике. Кто не любил театр, мог пойти в кино (одно, конечно, не исключало другое). Их было 5-6, располагались они в центре, наиболее известными были «Палас», «Виктория», «Камергайсма». Фильмы шли только западные, за исключением латв. фильма «Сын рыбака», снятого по одноименному роману Вилиса Лациса в 1938 или 1939 году, и сразу ставшего (как и музыка к нему) сверхпопулярным. Надо признать, что романы будущего министра внутренних дел Советской Латвии были очень популярны, а сейчас они незаслуженно забыты. К сожалению, на многие фильмы, хотя они не противоречили тогдашней строгой морали, детей до 16 не пускали, так что «Тарзан», «Индийская гробница» и т.п. я увидел только после войны. Опоздавших зрителей к местам провожали билетёрши с фонариками. Интересны были ежегодные ярмарки, которые проводились на «Аннас лаукумс» (площадь «маленького базара» в Новой Лиепае). Торговали тут же приготовленным съестным (колбасками, вафлями; запахи стояли соблазнительные), пивом, конечно, всякой всячиной; стояли будки или палатки, качели-карусели, и непременно цирк-шапито со зверинцем, и многое другое в том же роде. Имущественное и социальное расслоение наблюдалось также в латышском населении. Среди части населения была ужасающая нищета, которую мне пришлось наблюдать самому, особенно, когда пошёл в латышскую школу. В латышской городской газете, особенно перед Рождеством, появлялись душераздирающие просьбы к Деду Морозу подарить игрушку, ботиночки и т.п. На том же Анненском рынке по весне сельские хозяева нанимали на лето пастушков. Эти ещё нежного возраста дети ранним утром выгоняли стадо, пасли его в любую погоду, подчас не имея подходящей одежды, подвергались наказаниям за неизбежные потравы, ютились вместе с другими женатыми и холостыми батраками, батрачками и работали «за харч». В конце договорного срока хозяин расплачивался сельхозпродуктами. По нашим теперь просвещённым меркам это было нечто иное, как узаконенная эксплуатация детского труда. Порт почти простаивал, предприятия «благополучного» царского времени дышали на ладан или были остановлены. Имело место безработица и другие «язвы капитализма». По моему глубокому убеждению, нет абсолютно никаких оснований для романтизации 30-ых годов. Что касается политики, то у меня позже сложилось впечатление, что Улманис не знал, куда вести Латвию—в сторону гитлеровской Германии или сталинскому СССР. Скорее всего, он не хотел ни того, ни другого, но Латвии всегда приходилось и придётся выбирать. Как бы то ни было, в семье у нас отмечались еврейские праздники (в т.ч. с приготовлением характерных кушаний), дни рождения, особенно детей, было просто взаимное хождение в гости, особенно к дяде Йосселу на Рамавас 19. Ко дню рождения гостиная украшалась гирляндами из разноцветных флажков, которые мы мастерили сами под руководством мамы. И, конечно, в пекарне Клаванского заказывался крендель, а уже за столом зажигались свечи по числу лет виновника торжества. Меня это в последний раз коснулось в сентябре 1940 года; на кренделе зажгли 14 свечей; шёл 1940 год… А в 1939 г. у меня была Бар Мицва, которая для меня имела две стороны: заучивание традиционных текстов вместе с напевом, и ожидание подарков. С первой задачей я с помощью репетитора справился, мероприятие прошло без срывов и проходило оно на Кунгу 21, где сейчас здание еврейской общины. Подарки тоже были прекрасные (по тем временам): швейцарские наручные часы, велосипед, фотокамера «Агфа», что-то ещё. Были у нас дома собрания и иного рода. Это были просто «вечера», где основным занятием была картёжная игра (то у нас, то у дяди Йоссела); присутствовали друзья папы или подруги мамы с мужьями.
2.3.4 Немного о политике
Но были и такие собрания, для которых карты были лишь маскировкой для полулегальных собраний социалистического толка. Мои родители в этой деятельности активного участия не принимали, только предоставляли комнату для встреч. Проводил эти встречи директор еврейской школы (которая на Сенной площади) Фрейдберг. Он сам и его сын Авигдор (Виктор) погибли при обороне Лиепаи, а его жена и дочь Сара остались живы, и я их встречал после войны в Риге. Сейчас я понимаю, что у моих родителей не было выраженных политических взглядов, политической деятельностью не занимались, но из-за ряда жизненных обстоятельств больше симпатизировали левым, пока не наступило отрезвление 1940 года. Приблизительно годом раньше у нас появился 3-ламповый радиоприёмник «ВЭФ» и родители иногда ловили передачи советской станции «Коминтерн». Мама, как уже было сказано, частенько напевала Марсельезу, Интернационал, Варшавянку. Отец же активно интересовался происходящими событиями, а происходило тогда многое. Разговоры касались и прихода к власти Гитлера, и первых (и последующих) притеснений евреев в Германии, и нападения Италии на Абиссинию, японцев на Манчжоу-Го, гражданской войны в Испании и т.д. В Абиссинской войне я симпатизировал итальянцам и их успехам, подсчитывал, сколько ещё они уничтожили «дикарей», не ведая, что через несколько всего лет мы, евреи, станем именно такими же «недочеловеками» и объектами охоты на людей для нацистов. Мне теперь стыдно за это, но вот такие тогда у меня были представления. Каким-то краем политика в это время зацепила и меня. Кто-то из друзей спросил, не хочу ли я вступить в молодёжную организацию «Херцлиа». «Вступать» даже не надо было, достаточно было посещать организацию. Не знаю, была ли она зарегистрирована как политическая, скорее всего что нет, но мы там слушали рассказы нашего вожатого о сионистском движении, о положении в Палестине (тогда подмандатной Англии), о проблемах иммиграции туда, о «нехороших» англичанах и арабах и готовились к борьбе с ними. Пели Атикву и др. песни. Вели какие-то хороводы и понемногу настраивались против наших соперников — членов «Трумпельдора»; помню, что соперничающих групп было немало. Такие политизированные собрания проводились под прикрытием таких занятий, как игра в настольный теннис, новус, пение и пляски. С конца 1938 года обстановка начала накаляться. Чаще слышались разговоры взрослых — с их надеждами, страхами, суждениями о коммунизме и фашизме. К середине 1940 г. эти встречи сошли на нет, любые партии и др. организации были запрещены, кроме коммунистических.
2.3.5 Баатэ (Bāte; Baten)
О специфически «еврейской жизни» могу сказать лишь очень немногое; читатель найдёт отрывочные сведения, разбросанные по тексту. Небольшой островок такой жизни, без сомнения был пансионат г-жи Вайнберг в Баатэ (нем.: Батен), расположенный в нескольких километрах от пос. Вайнёде. Летом там, проводя по 2-3 недели, отдыхали евреи из Лиепаи, кто в одиночку, кто семьями.
В пансионате г-жи Вайнберг в Баатэ. Кр. слева отец, кр. справа дядя Йоссел, сидит автор. Прибл. 1936-38
Выезжали и мы — мама, я и сестра. Отец, когда мог, приезжал на выходной или во время отпуска. В Вайнёде к поезду прибывала подвода и отвозила людей и багаж в пансион. Можно было, сокращая путь, совершать приятнейшую прогулку лесом, но меня больше привлекала поездка на линейных дрожках. Пансион стоял на опушке леса, ежедневно, в хорошую погоду, можно было совершать прогулки лесом к замку, к загадочному оврагу, ещё куда-то, соединяя всё это интереснейшим наблюдением за стадами коров, собиранием лесных ягод и т.п. А то можно было просто растянуться в гамаке с книжкой, разгадывать кроссворд, прислушиваться к разговорам взрослых. У них же любимым занятием была игра в карты. Играли в «кун кен», на минимальные ставки. Поглядывая за игроками, и я научился игре. Стоя у кого-нибудь за спиной, меня так и подмывало подсказывать, но это было строжайше запрещено. Особой статьёй, конечно, было питание. Не помню, чтобы где-нибудь была более вкусная, и, заметим в скобках, обильная еда. Завтрак (овсяную или другую кашу) приносили прямо в постель. Около 10 утра был так наз. второй завтрак. Обычно, когда позволяла погода, завтракали и обедали на свежем воздухе, гостей пансиона к столу приглашали ударами гонга. Затем обычно отдыхали, предавались развлечениям, уходили на прогулки. Пищу готовили и подавали г-жа Вайнберг с дочерью Розой и ещё одной, имени которой не помню (об их судьбе см. выше, и Приложение № 1).
2.3.6 Школа
Увы, жизнь состояла не из одних развлечений, надо было и учиться. В 1935 г. меня отдали в 1-ый класс еврейской школы на Рожу 10, в которой обучение велось на идиш. Молитвы заучивали на языке библии. В школе царил дух набожности. Там я впервые узнал о сотворении Мира 5600 лет назад, о праотцах, о судьях и царях. На следующий год родители меня оттуда забрали и отдали в латышскую основную школу им. Р. Блауманиса, которая размещалась на пл. Алеяс, в деревянном здании бывшей казармы. Теперь там пустырь. Не знаю, почему это было сделано, скорее всего, было несколько причин, среди которых я вижу почти полное отсутствие возможности выпускнику еврейской школы получить высшее образование в Латвии, может быть, влияние окружения, мода, что ли, более светское образование. В любом случае мне это в жизни немало помогло, но, конечно, часть своей еврейской идентичности я утратил, как и религиозность, которая связывает евреев в одну общность. Я, конечно, тогда был далёк от таких умозрительных вещей. Гораздо глубже были переживания, связанные с попаданием в совершенно новую, необычную среду, в почти незнакомое языковое окружение. Чувствовалось также некое, не скажу антисемитское, но предвзятое отношение ко мне как к еврею. Естественно, что я подружился с другим еврейским мальчиком, которого звали Зундел Замуелсон; мы дружили и после окончания школы, когда наши пути разошлись. Его семья жила на ул. Рамавас, где я изредка бывал, видел его младших сестёр Мию и Пию (по-моему, они были близнецы), которые после войны оказались в Саратове. Остальная семья в трагическое время оккупации покончила с собой, открыв газовый кран. Забегая несколько вперёд, хочу рассказать, что на следующий год в нашем классе появились ещё два еврея — Даниэль Левинсон и Макс Йоффе, и, естественно, мы начали дружить вчетвером. Они также стали жертвами Холокоста. Основной трудностью для меня был латышский язык, но, как я сейчас вспоминаю, я довольно быстро с этой проблемой справился и научился говорить без акцента. Сложнее было с сочинениями, в этом я долго не мог выйти на приличный уровень, не то чтобы состязаться с будущим писателем Виктором Лагздиньшем. Парень он был своеобразный и, безусловно, талантливый; мы и вроде дружили, и вроде соперничали. После первого полугодия и после окончания учебного года определялись места каждого по успеваемости, и Виктор неизменно был первым учеником; я же по полугодию оказывался где-то в хвосте, а по окончании года выходил на второе место. После войны Виктор жил в Риге и стал довольно известным детским писателем. Проблемными для меня были чистописание (каллиграфия), рисование, пение. Теперешнее поколение не знает этих «мучений», когда надо писать стальным пером и то с нажимом, то без оного выводить палочки, крючки и разные загогулины. Рисовал я плохо, поэтому и по природоведению не имел больших успехов, так как нужно было рисовать птиц и животных. Когда я позже заинтересовался историей разных открытий, то понял, что, когда не было фотоаппаратов, то учёным приходилось делать зарисовки с натуры. По рисованию и чистописанию приходилось прибегать к помощи репетитора, а в один семестр и по арифметике. Зато на уроках географии мне не было равных, когда надо было произносить такие русские названия, как «Днепродзержинск» и т.п. Сразу же, со второго класса, нам начали преподавать английский язык, по которому я тоже успевал хорошо. Мне нравилась музыка, которую слышал на уроках пения, в основном это были латышские народные песни, иногда церковные песни (для религиозного употребления). Как курьёз упомяну, что нам в какой-то год пришлось также разучивать гимн Великобритании на английском языке по случаю ожидавшейся коронации Эдуарда VIII. Его последовавшее отречение вызвало оживлённые пересуды в «образованном» обществе; а для моей детской головки было непонятно, как можно отречься от английского престола ради разведённой американки. Скандал, да и только! К государственным праздникам Литвы и Эстонии разучивали и их гимны. Но вот что интересно: петь я не мог, ни слуха, ни голоса. Я в этом не был одинок, и на уроках пения ученики делились (учительницей) на «певцов» («дзиедатайи») и «хрипунов» («руцейи»), Последних рассаживали на задних партах, где мы занимались, не помню уж чем; бал («атзиме») по пению у нас не мог быть выше «3». В гимнастике («вингрошана») я успевал, меня только повергало в шок, когда надо было приглашать на танец девочку (при разучивании народных танцев). Приглашение происходило по «остаточному принципу», и я почти никогда не успевал приглашать девочку, которая мне нравилась; уже тогда у нас были свои предпочтения и свои антипатии. Надо сказать, что за пять лет учёбы менялась комплектация классов: то было совместное обучение, то раздельное, которое продержалось до конца учёбы. Это видимо позволяло лучше проводить те же уроки гимнастики, уроки труда и военную подготовку. Когда девочки изучали домоводство, мы учились пилить, строгать, забивать гвозди и даже вязать сети (видимо, готовили нас в рыбаки); причём так наз. «кораблик» надо было сделать самому. Все остальные предметы мне давались легко, в т.ч. иностранный язык, который изучался со второго класса. Нравились мне и уроки по предмету «закон божий», так как мне как нехристианину можно было на уроке ничего не делать. Но уши не заткнёшь, и вскоре я знал христианское вероучение не хуже моих одноклассников. Попытки поручить нас в эти часы священникам других конфессий ни к чему не привели. Я упустил сказать, что учебный день у нас начинался с утренней молитвы в присутствии директора г-на Аллажа. Каждый класс выстраивался в две шеренги друг за другом, и слушали что-нибудь душеспасительное и обязательное Отче наш. В старших классах мы это время использовали по максимуму, чтобы переглядываться с девчонками. Это, правда, можно было делать и во время перемен, когда погода уже не позволяла гонять мяч во дворе. Моя школьная любовь была Дайна Штелберга, но мои робкие ухаживания были безуспешны. Ситуация, действительно, была безнадёжной; её отец был офицером, и кем был мой? («Он был титулярный советник, она генеральская дочь…»). После моей военной карьеры с легкой усмешкой вспоминаю занятия по военной подготовке, которые с нами проводил старший лейтенант Озолс. Как бы то ни было, изучили винтовку системы «Ли-Энфилд», ручные гранаты да проштудировали «Руководство новобранца». Заканчивал я «паматсколу» в уже довольно тревожное время, хотя мы все (а может и не все) не полностью это понимали. Мои сверстники продолжали жить своими радостями и печалями, но что- то зловещее подкрадывалось всё ближе. В марте 1939-го г. гитлеровская Германия заняла Мемельскую область в 100 км от нас. Оттуда появились первые беженцы. Состоялись непонятный нам тогда пакт Германии и СССР, нападение Гитлера на Польшу и столь же непонятное выступление СССР как фактического союзника Германии. В Латвии на основе договора разместился контингент советских войск и военных кораблей; возникла и закончилась война, якобы развязанная нападением Финляндии на Советский Союз, шла «странная война» на Западе, закончившаяся разгромом Франции. Дома обсуждали, не запастись ли провизией на случай, если не войны, то хотя бы перебоев со снабжением. Такая угроза с осени 1939 стала весьма реальной. Чёрную краску в обстановку добавило неожиданное для нас известие о репатриации немцев в Германию. Споры о том, кто был инициатор, кому это было выгодно и «что бы было, если…» идут до сих пор. Думаю, что это было выгодно всем: и Латвии, и Гитлеру, и Сталину. Настоящей трагедией это стало для тех приблизительно 60 тыс. немцев, которым пришлось бросить столетиями для них родные места и лишёнными почти всего имущества под улюлюканье толпы грузиться на пароходы. Не говорю уже обо всех последствиях для вовлечённых в этот процесс; не исключаю, что эта вынужденная репатриация из-за мести со стороны немцев усугубила в 1941 г. трагическую судьбу латвийских евреев.
2.3.7 Фройлайн Изабелла Рерих
Но были и такие, которые не уезжали и рисковали стать изгоями среди своих соплеменников. Среди них и пожилая учительница «барышня»(« фройлайн») Изабелла Рерих (Roerich), у которой я брал частные уроки того, что я мог бы назвать комплексом классических знаний. Мама когда-то училась у неё в немецкой гимназии, и настояла, чтобы я брал у неё уроки. Они проходили у «фройлайн» дома, в тесноватом кабинете, хотя она вдвоём со служанкой занимала весь первый этаж. Она всегда появлялась строго одетая во всё тёмное, с виду чопорная, блузка с высоким воротником, в причёске «времён Очакова…» — вся, как с какой-нибудь фотографии 1900 года. В юности она много путешествовала, получила прекрасное образование, стала профессиональным педагогом. Она была неизменно вежлива, корректна, деликатна, и меня называла «г- н Бан». Была она приветлива, радушна и в ней не было чувства превосходства, холодной надменности, менторства, которые можно было ожидать. Её кабинетик был сплошь уставлен книжными полками, она мне давала книги домой, и я прочитанное должен был комментировать. Позже я узнал, что она много своих книг подарила училищу прикладного искусства. Наши занятия включали историю философии, искусства и литературы (в основном древнегреческой и немецкой), немецкий язык, ролевое чтение произведений древнегреческих и немецких драматургов. Многое я почерпнул из области греческой мифологии, без знания которой нельзя понять множество произведений искусства и литературы. Эта учёба и встречи с этой необыкновенной женщиной оставили глубокий след и интерес к упомянутым предметам. Её политические взгляды, если их можно так назвать, я бы определил как «либерализм и пацифизм XIX века»: она возмущалась прусским и русским бюрократизмом, осуждала всякого рода тоталитаризм и милитаризм, гитлеровский нацизм ей был абсолютно неприемлем. Она крайне поразилась, когда после войны я предстал перед ней в форме курсанта офицерского училища. «Этого я от вас не ожидала, герр Бан!». Лучше всего её характеризует, что она в ту злополучную зиму 1939 года не уехала в Германию. Я её навещал каждый раз, когда приезжал в Лиепаю, но не смог оказать ей существенную поддержку в её нелёгкой послевоенной жизни.
2.3.8 Чтение
Нетрудно представить, что в век, когда ещё не было телевидения, Интернета, а радиоприёмники были только у немногих, основным способом получения информации (а также удовольствия) было чтение. Я для этого мог использовать три библиотеки: небольшую домашнюю, городскую и одну из частных. В последней я за небольшую плату одалживал вестерны на немецком. Дома было более разнообразно. Проштудировал Лексикон Кнаура (а у дяди Йоссела — многотомный Лексикон Майэрса; в нём меня особенно увлекали цветные вкладки с военной формой основных европейских армий); прочёл какую-то биографию Наполеона, которая меня настолько впечатлила, что я надолго сделался заядлым бонапартистом. Я не мог без волнения смотреть на открытку с его изображением на борту парусника «Беллерофонт», увозящего его на о-в св. Елены, читать стихотворение Гейне «Гренадёры («…что мне жена, что мне дети, когда мой император в плену …»). Кстати, меня всё время коробит от «Гейне»; почему не Хайне? Получил первое «литературное» представление о войне из романа Людвига Ренна «Война». Были и некоторые другие; мне запомнилась 3-томная энциклопедия «Мужчина и женщина», где интересно было читать про обычаи разных народов, и из которой, пожалуй, впервые узнал об особенностях и различиях полов. Но больше всего пользовался городской библиотекой, в которой брал книги на латышском и немецком языках о путешествиях, приключениях,— тут были Майн Рид и Ф. Купер, А. Дюма, Жюль Верн, Свен Хедин и др. Запомнились книга «От продавца газет до миллионера», сборник биографий «Жизнь замечательных людей» (по лат. «Ievērojamu cilvēku dzīve»), где были жизнеописания Александра и Цезаря, Форда и первого «социально ориентированного» капиталиста (не помню фамилию), и, конечно, Улманиса и Калпака. До войны удалось также прочесть «Леонардо да Винчи» Мережковского, «Войну и мир», «Жан Кристоф», некоторые романы Э.М. Ремарка (особенно меня впечатлил «Три товарища») и многое другое. Читал, где только мог: дома, в саду у двоюродной бабушки на Дзинтару 12, на уроках и на улице по дороге из библиотеки.
2.3.9 1940 год - июнь 1941
В 1939 г. мир постепенно вползал в войну. Зловещими были события, как в Восточной Европе, так и на Западе. Как уже было упомянуто, Германия в марте 1939 г. вернула себе Мемельскую область. С «визитом» в Клайпеду объявился сам Гитлер. Затем в августе заключение пакта СССР-Германия, разгром Польши, советские базы в Прибалтике, советско-финская «Зимняя» война, репатриация немцев. Все эти события глубоко отразились на повседневной жизни и в умах людей. С другой стороны, для некоторых ничего вроде не поменялось. В каникулы 39-го года поехал ненадолго в летний лагерь «Герцлиа» под Ригой. Затем жили всей семьёй в Стенде, где работал отец. Более значительные события произошли в 1940-ом. Весной я закончил свою «паматсколу» (уже в здании б. немецкой школы на Улиха 56) и поступил в «Лиепаяс Комерцскола», после чего поехал к отцу под Цесвайне, где он тогда работал. Там нас застало поразившее нас известие о поражении Франции и последовавшей революции у нас и вступлении Латвии в СССР, как бы не толковать эти последние события сейчас. Считаю, что в июне 1940 года революция, как полный переворот во всех областях жизни, имела место, хотя и под давлением советской дипломатии и в условиях присутствия советских войск. Там же, в Цесвайнской волости, на моих глазах проходила земельная реформа; у зажиточных крестьян отчуждались «излишки» земли, проводились землемерные работы и наделение землёй безземельных. Не знаю, чего лишился хозяин, у которого мы квартировали, но до конца нашего там пребывания до него, по-моему, ещё «не добрались»; такой же обильный был стол, те же в хлеву были примерно 20 коров, а в конюшне 3-5 лошадей, уйма всякой другой живности; так же как прежде в одной половине хозяйского дома вперемежку ютились батраки и батрачки, некоторые с семьями.
Лиепайское коммерческое училище
Молодой хозяин только недавно вернулся со срочной службы в армии (тогда ещё латвийской) и много рассказывал мне о своей службе сапёра, как руки были в кровавых мозолях от работы вёслами при сборке паромов и наведении понтонных мостов (в малочисленной латвийской армии не было разделения на сапёров и понтонёров, как в Красной Армии). Я тогда зарёкся когда-либо пойти служить в сапёрах (как будто кого спрашивали). Увы. 1 сентября начались занятия, теперь уже в средней школе. Преподавание велось на хорошем, как я теперь сужу, уровне. По сравнению с основной школой добавилось предметов: экономическая география, товароведение, печатание на машинке, ещё кое-что. Отношения между учащимися были более свободными. Устраивались танцевальные вечера, в перемены ходили под руку с девочками. Я особенно не увлекался по причине, о которой скажу ниже, но и я почти выбросил из головы «любовь» 6-го класса к Дайне и подружился (не более того) с девушкой из-как ни странно — предвыпускного класса. Она писала очень неплохие стихи. Осенью 1940-го происходило многое. Размещались дополнительные контингенты Красной Армии, выступали ансамбли песни и пляски, появились советские кинофильмы, но к худшему изменилось обеспечение почти всеми товарами, более сложным стал жилищный вопрос. Проводилась национализация, советизация, реорганизации с болезненными последствиями, но общественная жизнь, хотя и односторонняя, била ключом. Появилось несколько политических партий (правда, скоро осталась одна), новых молодёжных и других организаций, другие, наоборот, были запрещены и закрыты. Проходили выборы, демонстрации и т.д. и т.п. Уже не помню, что это был за молодой человек, который спросил меня, поддерживаю ли лозунги его организации рабочей молодёжи — 8-ми часовой рабочий день, ещё что-то там, что я просто не мог не одобрять. Скоро эта поддержка вылилась в вовлечение меня в комсомольскую ячейку Коммерческого училища, хотя я и не достиг необходимого для комсомольца 16 лет. Вышеупомянутая вовлеченность в свою очередь привела меня в круг подростков, которых горком комсомола готовил к работе с пионерами. В это время подружился с немного старшим меня Аркадием Акерблюмом, познакомился с комсомольскими активистами, секретарём горкома комсомола Б. Пелненсом, с «главной пионеркой» города Л. Янсоне и женой будущего партизана и подпольщика, Героя Сов. Союза Иманта Судмалиса Марусей (подпольная кличка?). После окончания учебного года мы с Аркадием решили, что нечего летом «сидеть на шее» родителей, что надо работать, научиться чему-то практическому, наконец, заработать какие-то карманные деньги, но все наши попытки самостоятельно решить этот вопрос наталкивались на отказ, вероятно, из-за законодательных ограничений по возрасту. Обратились к Пелненсу, а он: «Почему бы вам не поехать в пионерский лагерь вожатыми?» Мы, поколебавшись, согласились, собрали вещи и отправились в городской пионерлагерь в Кроте, примерно в 40 км вост. Лиепая. Мне это решение спасло жизнь, а Аркадий, находясь в эвакуации, добился разрешения вступить добровольно в Красную Армию, попал в плен к немцам, отказался сотрудничать с ними и был убит в тюрьме в Лиепае (см. книгу Я. Дзинтарса «Непокорённые»). То, что он не был убит сразу, я объясняю тем, что он, вероятно, не был евреем. В лагере мы проработали пионервожатыми дней 10, там нас застали известия о депортации 14-го июня, о сообщении ТАСС о необоснованности слухов о скорой войне, а затем и о нападении Германии на СССР.
1 Принадлежности еврейского религии ритуала 2 В каждом из 9 уездов был полк айзсаргов; были и ещё и другие военизированные формирования айзсаргов
Оглавление
| |
.jpg)
.jpg)
.jpg)
.jpg)
.jpg)
.jpg)
|
|
© Libava.RU 2009-2023 |
