Главная » Библиотека » ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАС ВЫБИРАЮТ » ЛИБАВСКИЕ ТЕТРАДИ

ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАС ВЫБИРАЮТ

Владимир Бан

Воспоминания, 1926–2009

Отпечатано в Соединённых Штатах Америки

2009, Издано автором


 

ПРИЛОЖЕНИЯ

ЛИБАВСКИЕ ТЕТРАДИ1

 

I. Трагедия евреев Либавы

 

Либаву немцы начали бомбить за день до начала войны — 21 июня 1941 года. Никто не понимал, что происходит. Когда рев самолетов стих и немного рассеялся дым от пожарищ, люди увидели, что весь город объят пламенем, а улицы Витола, Юрас и несколько прилегающих к ним превратились в сплошные руины.

В городе началась паника. На следующее утро, 22 июня, к Либаве уже вплотную подошли немцы. Красная Армия поспешно отступала без боев. Почти никому из мирных жителей не удалось эвакуироваться. Успели уехать лишь советские учреждения, руководство партийных и комсомольских организаций. Упорное сопротивление немцам оказали лишь моряки, перебравшиеся на берег после потопления на ближайшем рейде их флота, а также наскоро организованная рабочая гвардия. Целую неделю шла неравная схватка обреченных защитников города с вооруженной до зубов наступающей немецкой армией. Только 28 июня немецким частям удалось ворваться в Либаву, усеяв трупами подступы к городу.

На второй день оккупации, ранним утром 29 июня, немцы согнали большую группу евреев и повели всех к сахарной фабрике убирать трупы убитых немцев, гвардейцев-либавчан и «черных чертей», как оккупанты прозвали моряков за беспримерное мужество и за их форму — черные морские бушлаты. Там же на поле фашисты приканчивали раненых и расправлялись со случайно уцелевшими защитниками города — в плен никого не брали. По окончании работ они расстреляли и всю группу евреев— «могильщиков».

Так оккупанты начали устанавливать в Либаве свой «новый порядок». По радио читались приказы, бесконечные сообщения о «преступлениях жидов-коммунистов и чекистов», антисемитские пасквили. На улицах появились первые «зеленоповязочники» — латышские фашисты, добровольцы «нового порядка».

Согласно приказу, евреям следовало явиться по месту своей старой работы. По наивности многие подчинились ему, и большинство из них в тот же день были расстреляны. «Зеленоповязочники» хватали людей прямо на улицах, врывались в дома, расправлялись на месте или уводили на расстрел за город. Такое «неорганизованное» уничтожение длилось примерно до 10 июля. Вероятно, в эти дни немцы предоставили Либаву местным бандитам для грабежа и расправ в награду за их сотрудничество с оккупантами.

Затем последовал приказ: всем работоспособным евреям ежедневно являться на центральную площадь у пожарного депо для распределения на различные работы. Представители немецких воинских частей приезжали на грузовых машинах и набирали нужных им специалистов или определенное количество людей для неквалифицированной работы. Работавшим тогда выдавали специальное удостоверение-пропуск, так называемый «аусвайс». Этот пропуск давал евреям хоть какую-то временную гарантию выжить, хотя позже, во время массовых расстрелов, многих забирали на уничтожение и с аусвайсами.

С этой поры «зеленоповязочники» стали охотиться на тех, кто не работал и не имел аусвайса. Их вылавливали по домам и укрытиям, увозили в тюрьму или тут же расстреливали, после чего начинался разнузданный грабеж.

Поначалу нацисты убивали евреев-мужчин, способных оказать вооруженное сопротивление, затем стали методично уничтожать женщин, стариков, детей. Массовые убийства совершались по определенным дням, приуроченным к каким-либо событиям или датам. Эти массовые расстрелы получили название «акций».

С 21 по 24 июля, вероятно, по случаю годовщины установления советской власти в Латвии в 1940 году, фашиствующие латыши с одобрения своих немецких хозяев организовали подобную акцию в Либаве. В течение этих четырех дней, оцепив центральную площадь и окрестные улицы, они врывались в дома, хватали евреев и увозили на расстрел. В эти дни было уничтожено свыше тысячи человек, в основном здоровых молодых мужчин, способных оказать сопротивление. Расправиться с остальной затравленной массой — женщинами, детьми и стариками, было уже нетрудно.

Осенью 1941 года в день Иом-Кипур2 в Либаве произошла так называемая «малая акция», ставшая репетицией «большой», декабрьской. Началась акция, как всегда, внезапно. Моментально в городе возникла паника. Шуцманы начали ловить на улицах первых попавшихся евреев, даже с аусвайсами. Все бежали, как очумелые, прятались кто где мог.

В течение часа шуцманы выловили более сотни человек, запихнули в несколько машин и увезли на расправу. Однако после этой акции родственники некоторых арестованных получили от них записки, как доказательство, что их родные якобы живы. В тот день, например, две немки принесли записку жене либавского портного Браумана, в которой тот писал, что он жив и работает на строительстве шоссе. Он просил жену не волноваться, прислать ему халу, шерстяные вещи и написать ответ.

Быть может, еще не успели просохнуть чернила на предсмертном письме Браумана, как пули скосили его вместе с другими, но для несчастных уцелевших такие письма давали основание надеяться, что их родные живы. Затравленные несчастные жертвы уже не способны были здраво мыслить, и письма-записки стали символом жизни — если написал, значит, жив.

О будущем тотальном уничтожении, как произошло во время большой акции, никто, конечно, не мог подумать, предсказать или вообразить, что будут убивать без разбора детей, женщин, стариков — поголовно весь народ. Этому не хотели верить даже после 15 декабря, когда с большой либавской акции в морозную ночь сбежали несколько голых женщин и в страшном возбуждении, с безумным выражением на лицах, рассказали об ужасных злодеяниях нацистов, убеждая, что они сами видели, как бандиты убивали всех либавских евреев, от мала до велика, и клялись, что это все правда. Большинство сочли, что женщины помешаны, и сохранили надежду, что этого не может быть, хотя жестокая правда была слишком очевидна.

Накануне 15 декабря 1941 года местная латышская пронацистская газета Либавы «Курземес вардс» напечатала приказ оккупантов, гласивший, что «ни один еврей под страхом смерти не имеет права 15 декабря покинуть свое жилище и появиться на улице». Распускались слухи, будто этот приказ был связан с прибытием на инспекцию рижского начальства, гебитскомиссара Лозе, который, как говорили, доложил уже в Берлин, что город Либава — «юденрайн», т.е. «очищен от евреев».

Это объясняло, почему евреи не должны появляться на улицах, мозолить немцам глаза, а должны скрываться по своим щелям. Обреченные попрятались по погребам, сараям, чердакам. Во всем чувствовалось приближение катастрофы, все предвещало зловещую акцию, царила гнетущая атмосфера «дике люфт» — тяжелого воздуха.

Хотя некоторые евреи и были заранее предупреждены своими латышскими знакомыми и доброжелателями о готовящейся акции, они были бессильны что-либо изменить или предотвратить, лишь немногим удалось на некоторое время где-то укрыться.

С раннего утра 15 декабря группы шуцманов-айзсаргов с длинными списками ходили из дома в дом, выгоняя поголовно всех евреев на улицы и формируя длинную колонну для убийства. Дети и даже грудные младенцы были поименно скрупулезно внесены в списки наравне со взрослыми, с указанием фамилии, имени, отчества, точной даты и места рождения. Было что-то страшное в этой холодной немецкой пунктуальности, в лаконичном эсэсовском приказе о «переселении всех евреев в трудовой лагерь». Спасением был лишь аусвайс, выданный или подтвержденный в СС-СД, и то по усмотрению полицаев. На всю Либаву таких завизированных аусвайсов было выдано всего 350.

После нескольких минут, отведенных на сборы, семью бесцеремонно выбрасывали из жилища на улицу в морозную стужу, строиться в длинный черед. Стояли плач и стон, но никто не молил о пощаде. Попадались, однако, и «галантные» убийцы, или «интеллигенты», которые выносили на руках малышей, неспособных самостоятельно передвигаться, или вежливо помогали выйти на крыльцо и на улицу беспомощным старикам и старушкам, чтобы совершить свой последний путь к заранее заготовленным песчаным ямам в Шкеде, на берегу залива.

И вот итог трагедии в цифрах. К приходу немцев в Либаве насчитывалось 10 тысяч евреев. 1 июля 1942 года в гетто вошли 800 человек, войну пережили лишь 100. Погибло 99 % еврейского населения, спасся всего 1 из 100! Таков трагический «рекорд» Либавы среди других оккупированных нацистами крупных городов Восточной Европы.

 

1 Сохранены текст и орфография записавших воспоминания. (Примеч. В. Бана)

2 Йом-Кипур — День Искупления, очень важный религиозный праздник евреев.

 

По рассказу Рахили и Овсея Соркиных,

Рига, 1965/1966 г.

 

II. «Кибуц»

 

В первые дни войны во время бомбежек сгорел наш дом, и мы перебрались к нашим старым друзьям Нибургам, жившим в двухэтажном доме на углу улиц Апшу и Рамавас. Кроме нас, к Нибургам перебрались также их родственники, друзья, родственники их друзей и просто знакомые, как это бывает у евреев в годину большой беды. В этом же доме, в соседней квартире за стеной, жили семья Банов—Иосиф и Фрума с двумя детьми, а также родственники Нибургов. Обе эти квартиры стали «обетованным пристанищем» еврейских погорельцев Либавы, основавших «кибуц» — коммуну в тот роковой кровавый 1941 год.

Мужчины по утрам уходили на площадь. Туда приезжали немецкие машины из различных воинских учреждений и развозили людей на работы. Лишь двое, Лейба Марк и Абраша Нибург, не смели выходить на улицу и прятались в доме, где на случай облавы было сделано потайное место в углу уборной.

Абраша Нибург, бывший член МОПРа при Советской власти, видный профсоюзный активист, а в латышское время известный сионист-социалист, как и Лейба Марк из семьи коммунистов, могли стать первыми жертвами разнузданного террора латышских фашистов, получивших в те дни полную возможность свести старые политические счеты.

В двадцатых числах июля, в первый месяц оккупации, по Либаве прокатилось несколько страшных акций — организованных убийств евреев. В первую очередь нацисты уничтожили многих молодых мужчин, потенциальное ядро борцов сопротивления.

21 июля, вечером, только вернувшись с работы, мы, четверо Соркиных, находились в нашей комнате у Нибургов, а к Банам, где, как назло, в то время на обеде собрался почти весь «кибуц», ворвались айзсарги и приказали всем мужчинам последовать за ними. Полицаи подошли и к нашим дверям. Мы с тестем едва успели прижаться к косяку, когда айзсарг распахнул дверь, закрыв нас. Он спросил у моей Рахили: «Те nav neviena?» («Здесь нет никого?») И, хлопнув дверью, убрался. А четверых—Нибурга, Марка, Бана и Иммермана — всех мужчин, кто был застигнут врасплох, увели. Болезненный Лейба Марк, никогда не расстававшийся с пальто и шарфом, посмотрел с отчаянием на айзсаргов, в нерешительности помял в руках свой неразлучный шарф, сорвал его с плеча и бросил в сторону — он ясно прочитал в ледяных глазах вооруженных полицаев свою неизбежную смерть.

На другой день к нам прибежал с безумными глазами, бледный, как полотно, Нохем Бан, брат Иосифа, и принес страшную весть — всех расстреляли. Он жил на третьем этаже и видел, как с наступлением темноты вывозили большую группу евреев, лежащих связанными в открытых машинах головой вниз. Их сопровождали латышские полицейские, вооруженные винтовками и лопатами. Через некоторое время те же машины ехали обратно, но там сидели лишь айзсарги и лежали вразброс лопаты со следами свежеприлипшей земли. Все было ясно. Потрясенный Нохем Бан всю ночь простоял у окна.

В тот же день, 22 июля, я случайно немного опоздал к назначенному часу явки на площадь. Подойдя к центру, я увидел, что «зеленоповязочники» хватают без разбора людей из рабочих колонн и затаскивают несчастных в машины. Я попытался убежать, но площадь была оцеплена притаившимися за углами домов айзсаргами. Я начал метаться, перебегать в суматохе от одной группы к другой, пытаясь найти свою, но тут внезапно ко мне подбежал вооруженный верзила-латыш и стал тащить к машине. С силой оттолкнув его, я вырвался и, к счастью, увидел ефрейтера Виммера, подкатившего в тот момент на грузовике за нашей группой. Увидев меня и сориентировавшись в обстановке, Виммер спрыгнул с машины и с криком «Это мой человек!» подбежал к преследовавшему меня полицаю. Он выругался и отогнал его прочь, вдобавок пригрозил кулаком, а мне велел живо залезть в его грузовик.

Из всей нашей группы, работавшей в Кригсхаффен, тогда спаслись только двое. Второй, как и я, тоже опоздал; все остальные попали в лапы к айзсаргам и были расстреляны.

Виммер, однако, был редким исключением. Другие сопровождающие рабочих немецкие солдаты безразлично наблюдали из машин, что творится на площади с людьми из их групп, поворачивали назад или набирали других, случайно еще уцелевших. Так длилось еще два дня — до 24 июля, затем наступил перерыв, после чего все началось с новой силой и в невиданных размерах.

Перед декабрьской бойней в Либаве появилось объявление в газете о переселении евреев в трудовой лагерь. Я сразу понял, что это значит, и твердо решил не ждать смерти сложа руки. Пока дышишь, нужно бороться и делать для спасения все, что возможно, — это стало тогда моим принципом. Работая с тестем - скорняком в рабочих группах, мы получили драгоценные аусвайсы.

На весь «кибуц», на 22 человека, мы имели всего пять документов — лишь пять человек могли оставаться в доме, а всем остальным нужно было скрыться по разным местам. Некоторые ушли к своим знакомым «арийцам». Роза Нибург с дочкой Авивой направились к Георгу Шкирову, человеку редкой доброты и благородства, и он их спрятал. А ее сестра Рахиль, наоборот, едва не погибла из-за своей доверчивости.

Стоял лютый 30-градусный мороз, но я потребовал, чтобы все без исключения, будь то дети или женщины — все без аусвайсов, перешли из дома в укрытия, которые были подготовлены мною заранее. Из всего «кибуца» я остался единственным здоровым мужчиной и, конечно, в деле сооружения убежищ мог полагаться только на силу собственных рук и свою сообразительность.

Дом, двери и сарай я изучил досконально, как каплю под микроскопом. Перебрав и проанализировав все варианты, я наметил себе три подходящих места для тайников. Под лестницей, в двух отдельных хранилищах для дров, я приспособил укрытия для двух групп. Освободив места в поленнице, я утеплил тайники матрацами, одеялами и подушками, затем завел людей и замуровал их, заложив отверстие тяжелыми корявыми кругляками, сдвинуть которые одному человеку едва ли было под силу. Мне нужно было создать видимость давнего запаса дров и исключить возможность обыска.

Третью группу женщин я спрятал во дворе, в сарае, за трехрядным штабелем дров, который сложил ступенчатой формой, каким обычно выглядит штабель, когда постепенно разбирают дрова. Из-за моих продолжительных работ в сарае и изобретательных сооружений за мной тогда закрепилось дружеское прозвище «Stallmeister» — мастер хлева. Каждые два часа я осторожно спускался к людям в укрытия и проверял, понимают ли они мои сигналы, приносил им еду, питье или менял туалетный горшок.

В то страшное утро 15 декабря в наш дом ворвались пятеро латышей из местных бандитов и из Риги, из группы палачей— Цукурса и Арайса. Не найдя никого без завизированного аусвайса, они пришли в ярость и побежали рыскать по всему дому и двору. Чтобы меня расслышали в укрытиях, я кричал во всю мочь, размахивая ключами:

— Можете всюду искать, я вам еще раз говорю — здесь никого нет, наверно, их схватили на улице!

Я снова и снова повторял это как можно громче.

Под лестницей меня расслышали, но один шуцман все-таки ткнулся в сарай и начал шарить лучом фонарика по щелям. С губ Маши Эпштейн, как она потом рассказала, едва не сорвался шепот: «Сика, не свети!» Она думала, что это я зашел предупредить их. Но, к счастью, она сдержалась, а полицай быстро ушел.

К приходу айзсаргов я все продумал до мелочей, всевозможные вопросы и свои доводы, стараясь до конца сохранить выдержку и самообладание. Выпроводив шуцманов, я посмотрел, что творится на улице. По мостовой двигалась сплошной лавиной гудящая толпа, с обеих сторон подгоняемая эсэсовцами и айзсаргами, я многих узнавал.

Вдруг на другой стороне улицы, совсем недалеко от нашего дома, среди общей суматохи и крика я увидел, что подвыпивший шуцман гонится за Рахилью Вайнберг, сестрой Розы Нибург. А мы были уверены, что она надежно спряталась у своей старой приятельницы - латышки. Не могу до сих пор объяснить, как мы с Фрумой Бан оказались на улице и, подобно отчаявшимся диким зверям, бросились спасать своего детеныша. Схватив айзсарга и Рахиль, мы поволокли их обоих к нашему дому, осыпая оторопевшего от неожиданности латыша потоком бессмысленных объяснений.

Втащив Рахиль в дом, Фрума мигом всучила полицаю бутылку шнапса, припасенную в доме «на черный день». Она была на редкость мастерица выкручиваться из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. (К сожалению, Фрума позже погибла в концлагере.) Так мы отделались от айзсарга. На этот раз наш «кибуц» уцелел полностью, но я почувствовал, что больше не владею собой, сдали нервы, и я не мог сдержать рыданий.

Позже Рахиль Вайнберг рассказала нам, что остаться у своей знакомой она не могла: той было неудобно ей отказать сразу, но в то же время она боялась прятать еврейку и рисковать. Вместо прямого честного отказа ее приятельница решила напугать гостью, чтобы та сама ушла. Она подговорила своего знакомого или родственника, чтобы тот под видом полицейского явился в дом с обыском. Прогремев коваными сапогами по комнатам, он громко спросил: «Не прячутся ли у вас жиды?».

Хозяйка пролепетала «Нет». Как только захлопнулась дверь, она сразу прибежала в укрытие к Рахили и велела ей немедленно покинуть свой дом, а в это время на улице шла облава и творился кошмар. Рахиль пустилась бежать к нам задворками, держась подальше от улиц, по которым гнали колонну евреев, избегая встречных, озираясь на расставленных по углам постовых. Она была уже совсем недалеко от нашего дома, когда вдруг услышала за спиной пронзительный истеричный женский крик: «Turiet! Šeit ir žīdiete!» («Держите ее, это жидовка!»). За ней сразу погнались.

 

* * *

 

Перед акцией 15 декабря 1941 года в СС-СД Либавы евреям было выдано 350 аусвайсов. Получили их в основном работоспособные ремесленники и специалисты, которых оккупанты запланировали временно использовать на необходимых им работах и в основном для нужд армии. Но, не набрав запланированное количество людей для уничтожения, эсэсовцы провели акцию такого же размера и в феврале. А между акциями они систематически выезжали к местам работ, требуя от администрации выдачи определенного числа евреев. Как правило, им шли навстречу и отдавали на расстрел пожилых, болезненных, слабых людей, изнуренных непосильным трудом, голодом и непрерывным террором.

Однажды эсэсовцы подкатили к складам одежды для вермахта у линолеумо-пробковой фабрики, где работала довольно большая группа евреев, и отобрали для расстрела 25 человек. Вдруг один эсэсовец увидел девочку, 10-летнюю Гиршберг, которая в это время проходила по двору с едой для отца. Немец подозвал ее, дал конфету и предложил «покататься на автобусе». Час спустя машина вернулась пустой, а в ворохе одежды уничтоженных лежало и платьице девочки Гиршберг.

 

* * *

 

Единственным убежищем на время кровавых акций в Либаве был для работающих там евреев Kriegshafen — военный порт и городок при морской гавани. Туда эсэсовцы, а шуцманы и подавно, врываться не смели. Причиной тому была то ли грызня между местной верхушкой вермахта и СС-СД, то ли, как полагали, это было просто политикой одного из немногих немцев, не утративших в нацистской истерии человеческого облика — морского капитана Хофшмидта, начальника гавани, обладавшего тогда большой властью в Либаве.

Еще летом 1941 года Хофшмидт, по примеру гебитскомиссара Либавы Альнора, подыскивал себе квалифицированного скорняка, чтобы пошить женскую шубу люкс-класса в подарок своей жене в Германии. Так как мой тесть уже работал скорняком у Альнора, либерального немца старой веймарской школы, то, чтобы получить побольше аусвайсов, он отрекомендовал меня капитану Хофшмидту для выполнения этого заказа. Убедив начальство, что нам необходимы помощники, мы добились официального оформления и получили еще три пропуска — для моей жены, тещи и матери Рахили. Так мы набрали пять аусвайзов, а немцам объяснили, что женщины работают на дому.

Когда в декабре перед акцией началась паника и стали забирать людей с аусвайсами, если только они не были выданы или зарегистрированы в СС, я решил в ту морозную субботу под покровом вечерних сумерек направиться в военный порт. Там многие матросы знали меня в лицо, и штабс-фельдфебель беспрепятственно пропустил через охрану — «вахе». Я подошел к штабу, остановился неподалеку от входа и стал ждать Хофшмидта. Через некоторое время показался капитан с каким-то флотским офицером. Бросив в мою сторону словно невзначай беглый взгляд, он, ничего не сказав, прошел с посетителем к себе в кабинет. Когда офицер вышел, Хофшмидт подошел ко мне, выразив удивление по поводу столь неожиданного позднего визита, пригласил войти и внимательно выслушал мою взволнованную просьбу о регистрации наших аусвайсов в СС.

Капитан, конечно, отчетливо представлял себе всю серьезность нашего положения — угроза предстоящей расправы. Взяв мои аусвайсы, Хофшмидт велел ждать в кабинете и принялся звонить по телефону. Затем, несмотря на темноту и поздний час, он вызвал машину, немедленно поехал в СС с нашими документами и вскоре все устроил.

Мы пережили большую акцию, просидев несколько дней дома взаперти и по убежищам, не подозревая, что акция уже кончилась и все стихло. Наконец, мы вывели людей из убежищ, надо было жить дальше, каждый день ожидая смерти.

С самого начала, когда с приходом немцев начались дикие расправы над евреями, я был глубоко убежден, что мы все до единого погибнем. Я бы никогда в те дни не поверил в то, что останусь жить, и потому внутренне перестроил себя: перестал бояться смерти. Я научился дорожить каждым прожитым днем. Мне это тогда очень помогло, быть может, и сохранило жизнь, кто знает. Тогда же я выработал для себя железный принцип и повторял его всем, как лозунг или кредо, что умереть с голоду не легче, чем пасть от пули. Это заставляло нас думать о жизни, презирать смерть, ежедневно бороться за свое существование.

Неся ответственность за весь наш голодный «кибуц», мы пускались в отчаянные вылазки за продуктами, рискуя каждый раз не возвратиться домой.

По примеру отважной Фрумы Бан, я, бывало, входил в «арийские» магазины, пристраиваясь к очереди. Чаще всего это кончалось каким-нибудь истеричным скандалом взбесившейся от возмущения «патриотки»: «Nestāvēšu ar žīdu vienā rindā!» («Не буду стоять с жидом в одной очереди!»). Как только в магазине подымался такой шум, я поспешно выскальзывал и исчезал.

Зачастую мы отправлялись без желтых звезд в рыбацкий поселок или за город, рискуя при аресте быть немедленно расстрелянными. Там мы добывали рыбу, хлеб, картофель и другую провизию в обмен на наши скорняжные изделия, табак или шнапс, которые, в свою очередь, выменивали у моряков в гавани за кожаные перчатки, жилеты, ушанки и прочее, сшитые нами из так называемых «отходов».

С первых же дней войны, после того как несколько наших семей объединились в «кибуц», горе нас всех спаяло, мы жили удивительно дружно. Дети и те не произносили лишнего слова, не жаловались, не ныли. Живя до гетто единой семьей, мы честно делились каждым куском, оставляя лучшее детям. В том же составе сообща мы держались в либавском гетто, и только после депортации в Кайзервальд нас разбросали по разным концлагерям.

Перед основанием либавского гетто, в начале июня 1942 года, мы пережили еще один удар, поставивший наш «кибуц», как и остальных уцелевших либавчан, на грань катастрофы.

Это произошло из-за провокации местного латыша-рыбака, обещавшего в обмен на драгоценности переправить в Швецию небольшую группу евреев. Ювелир Шнайдер, агроном-учитель Гликман и врач Барон связались с рыбаком, их довоенным знакомым. Свобода, казалось, была так близка — всего лишь три часа хода на моторной лодке до ближайшего шведского острова.

Лейб Гликман поделился со мной этим планом и предложил принять участие в побеге. Выслушав его, я попросил ответить только на один вопрос: хочет ли рыбак тоже бежать в Швецию или намерен вернуться?

Нет, это сделка. — Он потребовал за этот риск много золота и обещал довезти до нейтральных вод, где шведские патрульные суда нас интернируют, а он на лодке поплывет обратно. — Гликман с жаром отстаивал свой план.

Пойми, — говорил он без передышки, — это единственный шанс, мы все равно здесь погибнем, надо попытаться!

Это авантюра! — возразил я ему. — Если рыбак не намерен сам бежать в Швецию, а из наших несчастий делает бизнес, то грош цена всей этой затее. Это не операция спасения. Не стройте иллюзий — вас хотят ограбить и ничего больше. Помяните мои слова: вы сами погибнете и погубите других!

Ты ничего не понимаешь, Сика, ты стал труслив и пассивен, — с волнением убеждал меня Гликман. — Вы будете здесь сидеть, сложа руки, пока вас всех не перережут, как телят!

Его нельзя было ни за что переубедить, он был ослеплен своей идеей и непоколебим в своем решении. В назначенный день участники побега должны были прийти на берег в 10 вечера, как только сгустятся сумерки. Попрощаться с «кибуцом» пришел 18-летний Перец Цимблер, живший в нашем доме. Энтузиаст-комсомолец в прошлом, он был на редкость наивен и доверчив. Я отговаривал его как мог, разбивая логичными рассуждениями в пух и прах все их воздушные замки, всю их наивную затею.

— Я не один, там солидные люди, они лучше знают, что делают. Давайте прощаться, я спешу, у меня мало времени, там будут ждать, — заторопился он.

Мы с тяжелым сердцем распрощались, потому что были абсолютно уверены — парень добровольно идет на смерть.

В 12 ночи мы проснулись от громкого стука в двери, топота сапог и криков полиции — в нашем доме, за стеной, начался обыск — уже искали у Цимблеров. Я представил себе эту страшную картину на берегу — так она и разыгралась в действительности.

Рыбак-провокатор ждал своих обманутых жертв у лодки. Когда пассажиры собрались, из укрытия выскочили гестаповцы и началась расправа. Всех обыскали, забрали ценности, золото, надели наручники и увели в гестапо. Один лишь доктор Барон в самую последнюю минуту раздумал и не явился на пристань. Все из захваченной группы погибли после страшных мучений и пыток. Фашисты старались втянуть в сети этой провокации как можно больше людей. В газетах и расклеенных объявлениях всячески комментировали «преступную попытку побега жидов», обосновывая этим свое право на жестокую расправу над всем еврейским населением.

Перед казнью в камеру к Перецу Цимблеру подсадили провокатора, его бывшего однокашника-комсомольца, который прикинулся пострадавшим якобы за вооруженное сопротивление немцам. По наивности Перец ему доверился и многое рассказал, в частности, что Нохем Бан из нашего «кибуца» со Штейном и еще одним приятелем ежедневно слушали радио в потайном месте и распространяли сводки о положении на фронте. Разболтал он также в деталях весь план побега в Швецию, назвал инициаторов и многое другое. Когда через некоторое время поздно ночью к нам ворвались шутцманы и забрали Бана, я решил, что теперь наступила развязка — это будет и наш конец. Нохем Бан мне казался слабым, эгоистичным и малодушным человеком. Однако, как впоследствии выяснилось, никакие бесчеловечные пытки гестаповцев не выжали из него и двоих других ни слова, пока их в конце концов не растерзали. Об их мужестве впоследствии рассказал нам Давид Зивцон, работавший в то время при СД чернорабочим, а Калман Линкемейер сложил в те дни в память о них поэму «Песня о трех героях».

С тех пор я сделал для себя вывод, ставший жизненным правилом, которого придерживаюсь все годы: никто не вправе судить о человеке, основываясь лишь на его высказываниях, суждениях, или делать определенные и окончательные выводы при его жизни—это неведомая никому человеческая тайна. Внешне слабые в минуты испытаний могут стать героями, а кажущиеся львами — наоборот, могут оказаться трусливыми щенками. Таких примеров я видел в гетто и лагерях немало.

 

* * *

 

В начале октября 1943 года фашисты объявили через совет гетто (юденрат), что всех либавских евреев перевезут в Ригу. До сих пор всякий «переезд» означал для нас уничтожение. Всем стало ясно — пробил наш час, которого следовало ожидать. Фрума Бан самым серьезным образом заявила, что сама позаботится о легкой смерти всего нашего «кибуца», обещала достать сильный яд — она была фармацевтом. В ее тоне не было ничего трагичного, словно речь шла о поисках простого лекарства или продуктов питания.

В последующие дни она получила у коменданта гетто Кершера разрешение пойти в город за картофелем. Вообще говоря, это было, конечно, незаконно, но коменданта подкупали, и он смотрел сквозь пальцы на такие вылазки евреев на «арийскую» сторону. Вскоре Фрума Бан благополучно пронесла в гетто небольшой пузырек. Она тотчас опробовала свое смертоносное средство на кошке, которая на наших глазах сдохла после недолгих конвульсий. Теперь Фруме никто не был страшен — пусть гитлеровцы отправляют нас в Ригу, куда угодно.

8 октября 1943 года, с 4 часов утра, накануне Иом-Кипур всех евреев-либавчан под сильным конвоем погнали из гетто на железнодорожную станцию. Там их уже ожидал товарный состав. Несколько шуцманов перед посадкой в вагоны носились с ведрами, куда заставляли под дулом пистолета складывать часы, кольца и прочие драгоценности. Я уже имел опыт и хорошо понимал намерения бандитов, поэтому вместо сборов в дорогу занимался тем, что безжалостно уничтожал вещи, ломал мебель, бил посуду и прочее, — я был абсолютно уверен в том, что мы едем навстречу смерти.

В пульмановский вагон втиснули человек 40, со скрежетом закрылась дверь и громко звякнул засов. Снаружи еще доносились заключительные приказы и рапорты стражников о количестве людей в вагонах. Вскоре стража ушла, шум стих, растворившись в частых гудках паровозов, и, наконец, наш состав тронулся, унося навстречу зловещей неизвестности — большинству предстояло погибнуть в бесконечных селекциях, от голода, мук, болезней и бомбежек, напоить кровью ямы в Риге, Германии, Польше, превратиться в пепел и дым крематориев.

Почему-то в пути латыши-эсэсовцы, охранники вагона, заподозрили нашего отца в том, что он везет с собой много денег и золота, — якобы за стенкой у буфера они слышали его разговор об этом. На одном полустанке полицаи ворвались к нам в вагон, угрожая отцу отцепить вагон, расстрелять его самого и всех его родственников, если он не отдаст ценности. Не добившись ничего угрозами, бандиты начали обыскивать наши узлы. Ничего они, конечно, не нашли, но зато издевались в течение оставшегося пути, не переставая пугать отца расстрелом его на следующей же остановке.

Припадая к щелям в обшивке вагона, мы с тревогой поминутно проверяли, везут ли нас действительно в Ригу или сразу куда-нибудь на расстрел, в газовые камеры, душегубки. Но здравый смысл убеждал, что убить нас могли и в Либаве. Не станут же мастера-палачи стесняться местного населения. После убийства многих тысяч евреев, что им стоило уничтожить еще каких-то несколько сот!

Позади оставались знакомые станции, поезд медленно, но неуклонно тащился в рижском направлении. Становилось темно, наступала Судная ночь, пришел Эрев Иом-Кипур. Люди начали поститься. Мужчины стали в кружок, образуя «миньен»1, и стали молиться. Хаим Эйдельман запел Кол Нидрей2, заполнив вагон мелодией боли и страданий вечно терзаемого народа, звучавшей в ту ночь как реквием по павшим и живым, идущим на казнь. Из воспаленных глаз струились горькие слезы, вызванные из глубины души возвышенными неземными словами святой молитвы. Мы словно произносили по себе заупокойный молебен Кадиш3. Глубоко за полночь нас привезли в Ригу, в прославившийся уже своей жестокостью, печально знаменитый концлагерь Кайзервальд.

 

1 Миньен — необходимый состав молящихся евреев, минимально 10 человек.

2 Кол Нидрей — вступительная молитва праздника Иом-Кипур.

3 Кадиш — заупокойная молитва

 

По рассказу Овсея Соркина,

Рига, 1965/1966 г.

 

III. Могикане рижского гетто

 

Еще не открылись засовы вагонов, а снаружи уже доносилась площадная немецкая ругань и разноголосый крик, тонувший в сплошном лае свирепых овчарок. Мы замерли в гробовом молчании, в ожидании чего-то неимоверно страшного, всем существом прислушиваясь к происходящему по ту сторону вагона. Когда дверь распахнулась и нас стали выгонять на голое, покрытое росой поле, сразу возникла единственная мысль — здесь нас будут расстреливать. Эсэсовцы выволакивали стариков, больных, во всю силу работая нагайками, сапогами, чем попало. Особенно доставалось тем, кто не успел быстро покинуть вагоны, — несчастных нещадно стегали, сгоняя в длинную колонну. Вдруг я увидела, что в воздух полетела коляска с пожилой парализованной женщиной. От удара при падении больная на месте скончалась, издав короткий душераздирающий вопль. Эшелон опустел. Наша колонна, оцепленная охранниками и эсэсовцами с овчарками, тронулась в осеннюю тьму. После недолгой ходьбы по дорожке вдоль полотна нас, наконец, привели к месту назначения — центральному рижскому концлагерю Кайзервальд. По команде мы остановились. Ожидавшие либавскую колонну блоковые и старосты разделили нас на небольшие группы и развели на ночь по холодным, грязным и вонючим баракам.

Наутро, чуть забрезжил свет, бараки содрогнулись от лязгающих металлических ударов — сигнала подъема. Все заключенные быстро высыпали на аппельплатц — площадь перекличек и показательных казней. Было еще непривычно видеть, как «старые» узники на ходу натягивают свои арестантские одежды, шарахаясь в сторону от размахивающих плетками надзирателей. Мы тоже смешались с толпой. Какой-то эсэсовец из охраны взревел: «Ахтунг!» («Внимание!») Шум смолк, все присмирели. Началась перекличка и сортировка — селекция. Бездетным работоспособным было приказано стать в одну сторону, всем остальным — в другую. Мы с матерью и сестрой оказались отсортированными с группой стариков и детей, предназначенных для прохождения «обработки», т. е. уничтожения. По окончании аппеля подкатили грузовики и нам велели влезть в кузов. Когда машина заполнилась до отказа, на борт поднялась стража, исполнители «грязной работы», и среди них знаменитый убийца «мистер X», о котором в лагере говорили, что это известный немецкий уголовник-рецидивист, убивший всех своих родственников из-за наследства. Убить человека для него пустяковое дело — это было его ремеслом.

Машина тронулась. Взорвались криком и плачем разлучаемые родственники. За нашей машиной погналась Рахиль Соркина — в машине сидела ее мать. Она умоляла палачей, чтобы ее взяли на казнь вместе с матерью. Машина прибавила газу, и на миг я увидела, что Соркина, остановившись, рвет на себе волосы, одежду и рыдает.

Нас повезли загородными закоулками. Женщины с плачем стали просить бандита «Мистера X» пощадить их, а 4-летняя Авива Ринг по наущению своей матери обняла ноги палача и, целуя сапоги, умоляла, плача навзрыд, не убивать их. «Мы ни в чем не виноваты», — клялась и плакала девочка. «Мистера X» это забавляло. Он гримасничал и улыбался, как манекен на витрине, обнажая напоказ свои белоснежные зубы-клыки. В машине по соседству со мной сидели две иссохшие старушки — Рита Вольфсон со своей родственницей. Я услышала, как они перешептываются между собой: «Где твои вкусные вещи?» Они говорили об ампулах с ядом. В пути они отравились.

Я машинально следила за дорогой, глубоко убежденная, что это последние минуты нашей жизни, и все время повторяла, прижимая к себе дочку Авиву и прощаясь с ней навсегда:

— Вот за этим углом машина свернет, и тогда начнется.

Перед глазами вырастали лес, ямы, пулеметы, и вот мы стоим перед глубокими могилами.

Вдруг машина остановилась. Мы были где-то в черте города. Это нас вконец ошеломило, мы не могли понять, что бы это могло значить.

«Приехали! Всем вылезать! Быстро! Быстро!» — выпалил главный стражник, и охранники тотчас спрыгнули вниз. Как только мы сошли, машина, не переставая тарахтеть мотором, повернула назад. Охрана уехала. Мы остались одни, не в силах поверить, что нас оставляют в живых. К нам немедленно подбежали люди, окружили, кто-то бросился обнимать — это были свои. А мы все еще стояли в оцепенении, пугливо озираясь вокруг, не понимали происходящее.

«Вас привезли в гетто! Здесь же центр!» — видя наше недоумение, пытались нам объяснить наши гостеприимные хозяева — последние уцелевшие обитатели Рижского гетто. Выяснилось, что они уже каким-то образом узнали о нашем эшелоне из Либавы и ждали приезда в гетто машин с либавскими евреями. После недолгих расспросов нас повели в многолюдный дом. Там нам устроили нечто вроде приема, накормили, очевидно, поделившись своими скудными запасами, старались успокоить, приободрить, а затем занялись распределением по квартирам — все это было очень душевно и трогательно.

Я немного пришла в себя после шока и готовности к смерти. И только сейчас по-настоящему почувствовала пустоту в душе и боль — зачем нас оставили жить? Чтобы убить немного позже? Внутренне я уже совершенно подготовилась к смерти, простилась с Авивой, и почувствовала, что больше не владею собой. Наступило полное безразличие ко всему, полнейшая апатия и пустота. Я не могла отвечать ни на какие вопросы, участвовать в разговорах. Единственно, что хотелось, — плакать и плакать. В последующие дни я старалась не поддаваться депрессии, твердила, что не имею права так вести себя — ведь со мною маленькая Авива, старая мама, сестра, друзья, ставшие родными. Нужно держаться. Если нам суждено жить, горе легче пережить сообща. Приходили все новые и новые люди, засыпали вопросами, интересовались судьбой своих либавских родственников, знакомых, друзей. К сожалению, судьба этих людей в большинстве случаев была общей — расстрелы и ров в Шкеде.

В день нашего прибытия Фруму Бан пришел проведать двоюродный брат ее погибшего мужа, тоже по имени Иосиф Бан. Это был кристальной чистоты человек, редкой доброты и честности. Светлая память о нем для меня священна до гроба. Месяц спустя после нашего прибытия в Ригу он вывез Авиву из гетто и этим спас нас обеих.

Иосиф Бан был совершенно одинок. В первой, или большой, акции зимой 1941 года в Риге он потерял свою семью — жену, двух взрослых дочерей и 13-летнего сына. Бывший бундовец, он был когда-то идейным врагом моего мужа Абраши, принципиально не здоровался с ним, — они, что называется, были «на ножах», а теперь былые довоенные воспоминания, старые наивные идейные распри растрогали его до слез, всколыхнули его израненную душу. Он загорелся мыслью помочь нам спрятать Авиву у надежных людей, а заодно спасти еще нескольких детей.

Нас распределили на жилье в каком-то небольшом одноэтажном домике, и мы, человек 10 либавчан, направились к своему новому пристанищу. На улицах было безлюдно, пустовало много домов, в беспорядке под открытым небом валялись разные вещи — видно было, что гетто доживает свои последние дни. Все готовились к переселению в лагеря на работы, эсэсовцы могли в любой день ворваться в гетто с облавой. Ситуация для всех была очевидна: гетто — это верная смерть, покинуть гетто — это шанс выжить.

В ближайшие дни нас застал очередной аппель. Всех стали выгонять на «блехплатц» — центральную площадь Рижского гетто. Здоровых молодых отделяли для работ в лагерях и казернациях, всех остальных, не выдержавших экзамен «селекции», увозили на «обработку». Когда мы стояли в ряду, вытянувшись перед проходящими на осмотр эсэсовцами, сам комендант гетто Рошман подошел и с недоумением уставился на мою 6-летнюю Авиву. Специально для аппеля мы надели ей боты с высокими каблуками, намалевали розовой краской личико, чтобы она казалась взрослее, и приделали из ваты бугорки грудей. Переводя вопросительный взгляд с Авивы на меня, комендант спросил о ее возрасте. Я принялась объяснять ему с жаром, что дочке уже 9 лет, она крепкого здоровья, энергично работает и очень прилежна, умеет шить. Рошман еще раз мельком смерил взглядом Авиву, словно проверяя правдивость моих слов, и, ничего не ответив, ушел дальше сортировать людей на Жизнь или Смерть.

На небольшой площади гетто творился невообразимый хаос, раздавались крики и вопли разлучаемых семей, плач детей, отнятых от родителей. Эсэсовцы и шуцманы с трудом удерживали толпу, ни о каком учете, конечно, не могло быть и речи. Отобранных неработоспособных сразу гнали в машины.

В эти же дни нацисты уничтожили школу в гетто, расстреляв учителя вместе с учениками, имени его я не запомнила. Учитель - рижанин собрал у себя в доме группу сирот. Он не только учил их грамоте, письму и чтению, разучивал с ними стихи и песни, но с помощью друзей из гетто кормил, утешал, ухаживал, заменяя им погибших родителей. В последние дни существования Рижского гетто в беспрерывной цепи облав и селекции этот учитель отказался перейти в какую-нибудь рабочую казернацию и остался неразлучно со своим классом сирот до последней минуты … до расстрела.

В один из вечеров, вскоре после нашего поселения в гетто, к нам пришла Рая Майзель, работавшая в Юденрате. Она предупредила, что гетто должно быть очищено в ближайшие дни — таков приказ. Немедленно нужно было решить, что делать с детьми, а самим уйти на работы — другого выбора не существовало. Она показала укрытие на чердаке нашего дома, где можно было отсидеться на случай внезапной акции. Чердак не был связан ни с одним входом. Туда можно было попасть только из прихожей, вскарабкавшись с помощью столов и табуретов к единственному небольшому входному отверстию, закрытому плотно подогнанной крышкой. Главное — не выдать себя неосторожным шумом или детской возней. Авива была смышленой девочкой и, в отличие от двух неугомонных малышей-мальчишек, понимала меня с полуслова и мгновенно замирала по одному лишь моему знаку.

В 20-х числах октября 1943 года на Рижское гетто обрушилась новая акция. Уже вторую неделю мы сидели взаперти на чердаке в ожидании страшного. В преддверии акции к нам вскарабкались остальные, мы замаскировали следы и притаились, соблюдая полное молчание и неподвижность Моя мать не захотела подняться (да, пожалуй, и не смогла бы физически). «Все равно я не выживу»,— безнадежно твердила она и вместе со старенькой Имерман осталась внизу, чтобы предупреждать нас о приближении полицаев. При облаве их обеих увели на аппель. Мы видели через щели, как эсэсовцы и шуцманы носились по пустому дому, хлопая дверьми. Не найдя никого, кроме этих двух наших старушек, они выгнали их на улицу к толпе, а сами побежали к следующему дому.

Окончилась акция, снова стало тихо, некоторые спустились вниз. Мы оказались в западне — не сегодня, так завтра, но смертельный капкан непременно захлопнется. Каждый пытался всеми силами устроиться на работу, уйти из гетто, как из тисков смерти. Пожилые старались выглядеть помоложе, здоровее, красили седину, замазывали морщины, следили за одеждой. Горький опыт селекции учил быть внимательным даже к мелочам. Бывало, случайно вскочивший фурункул, очки или лысина служили причиной «негодности» и вели к смерти.

Будучи связанной с Авивой, я стала совершенно бездеятельной и полностью отдалась воле судьбы. Мне оставалось единственное утешение — надежда, что Иосиф Бан ищет для девочки место у добрых людей, которые отважились бы ее приютить. И он сдержал свое слово, совершив почти невозможное. Вот как это произошло.

В Рижском гетто осенью 1943 года Иосиф Бан бывал у нас 3-4 раза, приезжая всегда на открытом грузовике в компании целой оравы немецких солдат. Латышские шуцманы, охранники у ворот гетто, пропуская через «вахе» машину, в крайнем изумлении наблюдали заключенного еврея в дружеской компании немецких солдат. Дело в том, что его знакомые немецкие солдаты охотно соглашались привозить Иосифа в гетто, рассчитывая на богатую добычу — вещи или ценности, имевшиеся в покинутых домах гетто. Пока немцы были заняты сбором добычи, Иосиф успевал забегать к нам, передать кое-что из еды и наскоро переговорить. Во время одного из таких посещений он сообщил мне, что договорился об Авиве с Фридрихом Кумеровым, местным немцем, женатым на либавской еврейке Жене Зумберг. Иосиф Бан уже давно был в большой дружбе с этими обаятельными людьми. И когда он попросил, чтобы они спрятали дочку покойного друга (мой покойный муж Абраша был соучеником Жени Зумберг), они сразу же согласились, хотя отлично понимали, на какой риск идут.

В жизни каждого человека бывают даты большого значения и смысла, как вехи судьбы на дороге жизни, от которых отсчитываются годы, события, жизнь. Такую дату в те страшные дни определил мне Иосиф Бан. Это было 6 ноября 1943 года — эту дату я никогда не забуду. Иосиф приехал к нам в гетто на грузовой машине вдвоем с подкупленным им шофером якобы за вещами для их воинской части. Получив от Иосифа несколько золотых монет — «екатеринок», шофер обещал «ничего не видеть и не слышать», лишь сопровождать его куда нужно.

Начались лихорадочные сборы — в самую последнюю минуту мы наскоро сорвали со всех Авивиных вещей желтые звезды. Я еще и еще раз напомнила девочке, что она должна быть очень тихой и послушной, а в награду обещала прийти к ней через три дня в гости, к ее новым тете и дяде. Под шепот моих обещаний Авива безропотно дала себя закутать в перину, одеяла и простыни, превратившись в аккуратно связанный постельный тюк. Когда все было готово, Иосиф взвалил себе на плечи этот нелегкий живой груз, вынес и уложил в кузов вместе с другим собранным хламом. Мы распрощались. Не помню, что со мной было в те минуты. Наверно, молилась и шептала, как безумная: «Только бы прошли вахе, только бы их не задержали там.» А потом долго как вкопанная стояла за углом, прислушиваясь к стуку мотора, как к биению собственного сердца, — не остановят ли машину охранники, не будет ли проверки.

Шум мотора, не прерываясь, становился все глуше и стих вдалеке — машина вышла из гетто. «Счастье, счастье, — лепетала я, как завороженная, захлебываясь беззвучными рыданиями. — Теперь только бы миновали мост, один мост, а там уже близко и больше проверок не будет».

 

По рассказу Розы Нибург

Рига, 1965/1966 г.

 

Примечания автора:

  1. Либаву немцы начали бомбить утром первого дня войны — 22-го июня 1941 года.
  2. Необходимо отличать Иосифа Бана — брата моего отца, погибшего в июле 1941 г. от Иосифа Бана двоюродного брата, погибшего значительно позже; говорится также о двух разных женщинах по имени Рахиль.
  3. Характеристика, данная автором Приложения моему отцу, на мой взгляд не очень объективна.
  4. Весьма сомнительно, чтобы мой отец мог видеть увозимых евреев, если он жил либо в нашей квартире, либо у брата. Обе квартиры были на 2-ом этаже и в стороне от возможного передвижения машин.

 

Оглавление

  • 1. Предисловие
  • 2. Латвия
    • 2.1 Семьи моих родителей
      • 2.1.1 Семья отца
      • 2.1.2 Семья мамы
      • 2.1.3 Бабушка Минна
    • 2.2 Лиепая и Рига
    • 2.3 Лиепая
      • 2.3.1 Возвращение
      • 2.3.2 Кое-что о евреях и городском быте
      • 2.3.3 Культурная жизнь
      • 2.3.4 Немного о политике
      • 2.3.5 Баатэ (Bāte; Baten)
      • 2.3.6 Школа
      • 2.3.7 Фройлайн Изабелла Рерих
      • 2.3.8 Чтение
      • 2.3.9 1940 год–июнь 1941
  • 3. Война
    • 3.1 Беженец
    • 3.2 В Татарстане
    • 3.3 Шава
  • 4. В Советской Армии
    • 4.1 Записки «кавалериста»
    • 4.2 Гороховецкие лагеря
    • 4.3 В действующей армии
    • 4.4 Служба в мирное время
      • 4.4.1 Рига
      • 4.4.2 Военное училище (Ленинград)
      • 4.4.3 Гусев-Черняховск
      • 4.4.4 Сахалин
      • 4.4.5 Москва, ВИА
      • 4.4.6 Последние годы службы (ЗакВО)
  • 5. В отставке
    • 5.1 Работа в горисполкоме
    • 5.2 Поездки за границу
    • 5.3 Военрук
    • 5.4 Еврейская община
    • 5.5 Мемориалы
  • 6. Наше новейшее время
  • Послесловие
    • Послужной список
  • Приложения, Либавские тетради
    • I. Трагедия евреев Либавы
    • II. «Кибуц»
    • III. Могикане рижского гетто