Главная » Библиотека » Роль Либавы в течение первого периода кампании

"Исторические тайны великих побед и необъяснимых поражений: Записки участника Русско-Японской войны 1904– 1905 гг."

 

Рерберг Ф.П.

Александрия, Египет. 1925

 

Роль Либавы в течение первого периода кампании

 

При первом взгляде на карту бывшей Великой Российской Империи, казалось, что с началом военных действий в Корее и Маньчжурии, наши береговые крепости: Кронштадт, Ревель, Либава и Севастополь, удаленные на 10,000 километров от театра военных действий, никакого собственно военного значения приобрести не могли, если не предположить возможность нападения на Россию, увязшую в войну на Дальнем Востоке, с другой стороны: со стороны Германии и Турции.

Не знаю, что делалось в Черном море, но в Балтийском «все было благополучно», ибо нам было объявлено, что мы можем быть спокойны: Германия пообещала нас не беспокоить. Казалось, что война на Дальнем Востоке на службе в Либаве, где в то время я был Начальником Штаба крепости, никаким образом отразиться не могла.

Но на деле вышло не так:

Во-первых нам было приказано свыше, в весьма секретных предписаниях, усилить надзор в крепостном районе, строго следить, чтобы никакие посторонние личности не могли проникать на батареи или в леса по близости батарей; особенно тщательно проверять пропускные билеты, выдаваемые крепостным рыбакам и т. д., опасаясь японских агентов, которые должны были прибыть в Либаву, для разведки, а — главным образом, чтобы всяческими средствами помешать формированию и отправлению по назначению 2-ой и 3-ей Тихоокеанских эскадр Адмиралов: Рожественского и Небогатова

Не смотря на все принятые меры, с Января по Октябрь, ни единого подозрительного человека мы не видели и не поймали.

Затем, вскоре за опубликованием распоряжения о формировании в Порту Императора АЛЕКСАНДРА III части эскадр, идущих на Дальний Восток, мы получили из Петербурга, от Главного Морского Штаба целый ряд весьма секретных распоряжений, в которых, в общих чертах, излагалось нижеследующее:

Японцы заказали в Англии шесть водобронных миноносцев, которые будут прятаться в каких то бухтах на Юге Скандинавского полуострова. Эти миноносцы должны были сторожить нашу эскадру при выходе ее в Северное море и здесь атаковать.

Все эти сведения сообщались нам и офицерскому составу обоих эскадр и не могли не волновать публику. Затем, из того же источника, нам сообщили, что водобронные миноносцы получили приказание проникнуть в Балтийское море и, когда наши боевые эскадры соберутся в Либаве, проникнуть ночью в порт, подорвать наши суда и по возможности доки, лишая нас возможности ремонтировать корабли.

Все эти донесения, из «верных источников», всполошили наше Начальство, и Либаве было приказано охранять эскадры и, во что бы то ни стало, не позволять ни одному подозрительному судну проникнуть в порт.

Задача, возложенная на Либаву, была для нас совершенно не выполнимой: — во-первых, у нас не было ни единой пушки, которая могла бы стрелять по миноносцам, подходящим к южным и средним воротам, ибо батареи №№ 4 и 5, как я уже говорил, не существовали; не существовали и батареи №№ 7 и 8. На шести головках мола также не было ни одного орудия.

Поэтому нам пришлось наскоро ставить в головках мола скорострельные пушки, с обстрелом назад, т. е. расстреливать миноносец можно было начать только тогда, когда он уже проник в порт! Плавучих и разведывательных средств у нас не было никаких. Было приказано: не впускать в порт от захода солнца до восхода ни одного судна; но как было это сделать когда входные огни горели всю ночь на головках мола, и на наши ходатайства — тушить эти огни, зажигая их при надобности не иначе, как по приказанию Коменданта крепости, нам было отказано. Получилось полное издевательство над нашим бессилием выполнить задачу. На все наши представления, нам ответили из Главного Морского Штаба, что подходящие к Либаве корабли, как днем, так и ночью, надо было останавливать тремя холостыми выстрелами из орудия. Спрашивается: из какого, — раз в этом районе у нас не было ни одной батареи. Если корабль не послушается холостых выстрелов, то начать стрелять гранатою: первый выстрел — под нос, второй — под корму и третий — в самый корпус.

Все это были инструкции, сфабрикованные в кабинете людьми, не имеющими понятия о положении дел, а может быть и умышленно, дабы, нервируя артиллеристов, вызвать ложные тревоги и стрельбу по мирным чужим пароходам. Оно так и случилось: до того наших артиллеристов задергали разными предупреждениями и «ответственностями», что раз ночью, дежурная батарея, выставленная на бруствере батареи № 6, чуть было не открыла огонь по нашим либавским рыбакам, ловившим рыбу впереди крепости, а один раз закатили снаряд в свое же собственное судно, в вспомогательный крейсер «Дон».

Энервация наших команд и офицеров эскадры дошла до последней степени и не удивительно, что тронувшись в путь и выйдя в Северное море, как помнится 3-го Октября, попавши в район Гульских рыбаков, некоторые из наших кораблей открыли огонь и этим был вызван «Гульский инцидент !»

Впоследствии же оказалось, что никаких водобронных миноносцев Японцы никому не заказывали, так же как и рыбачьих лодок с минными аппаратами, и все эти донесения были по-видимому сфабрикованы с провокационной целью, чтобы поселить беспокойство в личный состав эскадр и этим вызвать какой-нибудь инцидент, что и было достигнуто «Гульским инцидентом».

Во всех отношениях печальное состояние Либавы заставило Командующего войсками Округа Ген. Ад. Гриппенберга прибыть в Либаву специально для обсуждения вместе с нами экстренных мер, необходимых для приведения Либавы в мало-мальское «приличное» состояние. Наши неоднократные требования кредитов на постройку батарей №№ 7 и 8, на замену не построенных батарей №№ 4 и 5, выведенным в аванпорт, и поставленным под прикрытием мола, старого броненосца — ни к чему не приводили, и Либава оставалась, по прежнему, беззащитною. В этот приезд, летом 1904 г., Ген. Гриппенберг имел мужество и решимость приказать нам начать немедленно возведение батарей №№ 7 и 3, из местных средств и имевшихся в крепости шестидюймовых 190 пудовых орудий, расходуя наличные средства, за его ответственность. Во время пребывания Ген. Гриппенберга в порту, к нему обратился Главный Командир над Портом Адмирал Александр Александрович Ирецкой с просьбою об оказании морякам содействия со стороны сухопутного ведомства при формировании и снаряжении кораблей боевых эскадр. Нашего Коменданта при этом разговоре не было, и Ген. Гриппенберг приказал мне доложить Коменданту крепости его приказание о всевозможном содействии морякам.

Со следующего дня мы начали им помогать. По артиллерийской части Полк. Маниковский, Кап. Нагоров, Пор. Карлсон в сопровождении нескольких фейрверкеров крепостной артиллерии и лаборатористов, ездили в порт и помогали морякам ставить, на купленные заграницею пассажирские и товарные пароходы, превращаемые в крейсера дополнительного назначения и в транспорты, — артиллерию из наиболее современных орудий завода Армстронга и др. Эти пушки, принадлежность и заряды к ним приходили из заграницы в Либаву в Коммерческий порт, в закупоренных деревянных ящиках под видом сельскохозяйственных орудий. Я в точности не знаю от кого мы прятались в этом маскараде, раз Английские пароходы совершенно открыто везли нам уголь, для наших военных судов?

В этой совместной работе так же как и при последующих наблюдениях, для меня выяснилось, насколько в Морском Ведомстве смотрели на служебные обязанности с более легким сердцем, чем в сухопутном (правда это было до Цусимы).

Достаточно сказать, что в таком важном порту как Порт Императора АЛЕКСАНДРА III не нашлось специалистов-артиллеристов, которые смогли бы установить на палубах полученные пушки, наладить пользование снарядами и составить и вычислить таблицы стрельбы. Вся эта работа в Либаве была произведена для моряков Полк. Маниковским.

Когда часть прибывших орудий была распакована и установилась на палубе одного из приобретенных крейсеров, а затем начали прибывать к нам и снаряды, — как то утром Маниковскому позвонили из Конторы Порта в крепость, чтобы он возможно скорее прибыл в Порт для совета, как поступить, так как присланные снаряды оказались большего калибра, чем орудия, и — в орудия не входят, о чем уже послана срочная телеграмма в Главный Морской Штаб. По прибытии в Порт Маниковский с лаборатористами пошел в погреба, в которых были ящики со снарядами, там было несколько темно, что не мешало работать кронциркулем. Все измеренные снаряды, при сравнении с лекалами, оказались калибром несколько большим чем орудия. После обеда когда Маниковский вторично приехал из крепости на совещание с морскими артиллеристами, к нему явился его старший лабораторист ст.-Фейрверкер и доложил, что снаряды вполне пригодны, сделаны точно по лекалу и отлично входят в орудия. Недоумение было большое. Оказалось, что когда офицеры ушли из погребов, наши лаборатористы решили вынести несколько снарядов на воздух, на свет, где они увидели, что снаряды были покрыты густым слоем, особой темной массы, не замеченной в погребах.

Тотчас наши лабораторнсты раздобыли тряпок, керосина, начали снаряды обмывать и к возвращению Маниковского из крепости приготовили несколько чистеньких снарядов, которые оказались отлично сделанными и вполне по калибру.

Пехотный гарнизон также помогал в работах Порта, который, имея огромные кредиты и массу рабочих, не мог справиться с погрузкою угля в угольные транспорты. Эта работа была возложена на команды от сухопутного гарнизона под общим моим руководством, для чего я почти каждый день ездил в порт, где грузились углем огромные океанские транспорты: «Иртыш» и «Анадырь».

В первый же день погрузок, прибыв в порт, я нашел полный беспорядок. Наши офицеры, прибывшие с командами от артиллерии и пехотного гарнизона, ничего добиться не могли, так как, по их словам, и командир корабля и старший офицер — оба пьяны. Я прекратил погрузку, дабы не рисковать жизнью наших солдат, и пошел на «Иртыш», где потребовал командира. Командиром корабля оказался капитан 2-го ранга Константин Львович Ергомышев, призванный из запаса. Мне доложили, что командир болен и выйти ко мне не может. Я потребовал старшего офицера. Пришлось долго ждать. Наконец ко мне вылез немолодой лейтенант крайне печального вида: без фуражки, не стриженный, не бритый и не умытый; по его большим и грязным волосам можно было думать, что он давно не был в бане, крахмальная рубашка грязная и помятая, сюртук также грязный. Взор у него был озлобленно-тупой и неприветливый; можно было думать, что он или пьян или прибегает к наркотикам. На мои замечания он отвечал грубо и не логично. Я его немного «разбудил» надлежащим образом и этим привел несколько в чувство, заставив позвать плотников и мастеров, привести в порядок место и средства погрузки, после чего разрешил продолжать таковую: Лично с этим типом я больше не встречался, но — вот какая история приключилась с ним в Либаве.

Видимо, этот господин не желал идти в поход, но отделаться от действительной службы не мог. Стоя однажды на погрузке угля, он нашел себе компаниона, также старшего офицера на «Анадыре». Эти два господина сговорились и решили устроить таким образом, чтобы их выгнали с военной службы совсем. Поэтому они, будучи в Военном Порту, при исполнении служебных обязанностей, подрались. Их арестовали, произвели дознание и донесли Главному Морскому Штабу, откуда вскоре последовал ответ, что оба офицера должны продолжать службу на кораблях, идущих, в поход, а что по окончании войны они должны будут драться на дуэли. На этот раз их изобретение оказалось не удачным.

В средних числах Сентября, незадолго до назначенного дня отплытия эскадр по назначению, я находился в кратковременной командировке и вступив в исполнение своих обязанностей Начальника штаба, из находившейся в штабе переписки а также из докладов моих подчиненных я узнал, что в мое отсутствие, местный отдел Российского Общ. Красного Креста устроил грандиозный бал, в пользу раненых. Бал был устроен в здании Либавского кургауза.

В самый разгар бала, во время передышки в танцах кадрили, старший офицер транспорта «Анадырь», лейтенант Муравьев, танцевавший с голубоглазой, белокурой красоткой — баронессой Крюденер, сидел и разговаривал со своей дамой. В это время, старший офицер транспорта «Иртыш» — лейтенант Шмидт , бывший на другом конце зала, медленно перешел через зал, подошел вплотную к лейт. Муравьеву и, не говоря ни слова, закатил ему пощечину. Баронесса Крюденер вскрикнула и упала в обморок; к ней бросилось несколько человек из близь сидевших, а лейтенанты сцепились в мертвой схватке и, нанося друг другу удары, свалились на пол, продолжая драться. Из под них, как из под грызущихся собак, летели бумажки, конфетти, окурки... Картина была отвратительная. Первым кинулся к дерущимся 178-го пех. Венденского полка шт.-капит. Зенов; его примеру последовали другие офицеры, которые силою растащили дерущихся. Тотчас они были арестованы и отправлены в Порт. Когда их вывели в прихожую, большие окна кристального стекла которой выходили на Кургаузский проспект, где стояли в очереди сотни извозчиков, то лейт. Шмидт схватил тяжелый желтый стул и запустил им в стекла.

После этого бал прекратился, так как большинство мамаш, опасаясь повторения подобных фокусов, начало спешно увозить своих дочерей. Скандал был большой: мундир морского офицера был опозорен перед всем Либавским обществом, перед лакеями, перед извозчиками! Кто же из жителей города мог знать, что в лице Шмидта и Муравьева они видели не морских офицеров, а печальные отбросы нашего флота?

Дело это мне было хорошо известно потому, что на основании ст. 317-ой Военно-Судебного Устава, дознание производилось не офицерами флота, на чем настаивали морские власти, а офицерами Комендантского отделения вверенного мне штаба. Когда дознание было вполне закончено, оно было препровождено Командиру Порта.

Насколько помнится, эти господа были арестованы до дня выхода эскадры их Либавы, дабы они не сбежали со своих кораблей. Главный Морской Штаб и на этот раз прислал решение вопроса, для сих выродков весьма нежелательное: было приказано взять их обязательно в поход, а по окончании войны, уволить как негодных.

Не знаю, что приключилось потом с Муравьевым, а Шмидт достиг Камранской бухты, но здесь, по приказанию Адмирала Рожественского, за какие то новые позорные выходки, был «списан» и отправлен в Россию. В 1905 г. в Севастополе, этот выродок, трус и дезертир, организовал восстание матросов, стал во главе бунтовщиков, но по подавлении восстания, пытался бежать, но был пойман при выходе из рыбачьей шлюпки офицером Комендантского Управления Севастопольской крепости и арестован. Затем он был судим и. несмотря на все старания социалистов и защиту его на суде присяжным поверенным А. С. Зарудным, он был приговорен к смертной казни и, вместе с тремя своими сотрудниками: кондуктором Щасным и двумя матросами, расстрелян на острове Березань.

В последний раз я с ним встретился в Мае 1917 г. в Севастополе, где я был также Начальником Штаба крепости, когда Командующий Флотом, Адмирал Колчак, в угоду революционным матросам и рабочим, послал на остров Березань вспомогательный крейсер «Принцесса Мария» откопать трупы расстрелянных в 1905 г. «борцов за свободу» и доставить их в Севастополь.

Какие удивительные гримасы Судьбы:

В 1904 г., в должности Начальника Штаба Либавской крепости 2-го класса, я познакомился с непристойным, опустившимся, лживым типом и дезертиром — лейт. Шмидт и разносил его за беспорядок на корабле;

В 1917 г., в должности Начальника Штаба Севастопольской крепости 1-го класса, вместе с Колчаком и со всем генералитетом и корпусом офицеров, из коих много было георгиевских кавалеров и раненых героев, я стоял и мимо меня проносили роскошные гроба с останками этих отвратительных преступников!

Герой истинный Колчак отдавал честь дезертиру Шмидту.

Фигляр Керенский, прибыв в Севастополь, своими грязными и недостойными руками взял офицерский Георгиевский Крест, гордость и украшение храбрецов, и возложил на гроб дезертира, выродка и преступника.

Прошу прощения, что несколько уклонился от моего рассказа, но так как очень мало людей, которые в целом знали бы похождения этого жалкого и отвратительного отброса нашей доблестной морской офицерской среды, честно и геройски умиравших в ЦУСИМЕ, то я почел своим долгом рассказать о моих встречах с Шмидтом!

Теперь же вернемся к продолжению рассказа.

Итак, война с Японией началась. Не было слов, которыми штатские люди в газетах не поносили Японцев за их внезапное нападение на наши суда в Чемульпо и Порт-Артуре, огорчение русских людей было велико, но все утешались ожиданием «настоящей войны» на суше, когда наши доблестные, стародавние полки начнут сметать «Япошек» как метлою.

31-го Марта в нашем городском гарнизонном собрании состоялся детский вечер. Невинные и беспечные дети весело танцевали, и мы взрослые любовались их прелестными раскрасневшимися личиками... Около 11 вечера дежурный офицер доложил мне, что меня просят к телефону из Военного Порта. Я подошел. Из Конторы Порта, по приказанию Адмирала, мне сообщили, что сегодня утром, при возвращении нашей эскадры в Порт-Артур, броненосец «Петропавловск» наскочил на мину и потонул менее, чем в одну минуту. Командующий Порт-Артурским флотом, Адмирал Макаров, состоявший при нем знаменитый русский художник В. В. Верещагин и большинство офицеров и команды погибли. Великий Князь Кирилл Владимирович и несколько человек команды чудом спаслись. Просили объявить об этом по гарнизону, добавив, что панихида будет отслужена завтра в Морском соборе.

И так действие нашего флота на Востоке началось с панихид по всему лицу земли Российской.

Будучи в собрании старшим, я вынужден был тотчас прекратить музыку и отправить ее домой и объявить всем присутствующим о новом ударе, нанесенном нам в Порт-Артуре. Огорчение несомненно было большое. В первые минуты все начали расходиться в безмолвии. Но после недолгого молчания, все оставшиеся сразу заговорили. Всеми выражалась одна и та же мысль:

«Ну, подождите же, коварные Японцы, встретитесь вы на суше с нашими сухопутными войсками, они вам покажут, как нападать на Россию».

Все ждали с нетерпением встреч наших войск с Японцами на суше...

И вот встреча состоялась:

18-го Апреля 1904 г. наш Восточный Отряд Генерала Засулича не только не остановил три японские дивизии из армии ген. Куроки на Ялу, но был разбит и должен был «поспешно» отойти.

 

Затем последовали сражения при Кай-Джоу, при Вафан-гоу, при Ташичао, при Кангуалине 18-го Июля, при Тхаване, где был вновь разбит наш Восточный Отряд, несмотря на полную доблесть, проявленную войсками, при чем храбрейший Начальник Отряда Ген. граф Келлер пал смертью храбрых на позиции своей артиллерии при Пьенлине; при Юн-шулине, где чуть было не был уничтожен внезапною атакою Японцев наш 122 пех. Тамбовский полк... Затем Южная группа начала отступление от Айсяндзяня, когда Восточный отряд и десятый корпус потерпели новые неудачи под Лянь-дясанем и Пегау (нужно не забывать, что ген. Куропаткин уже был при армии с Апреля).

Все телеграммы о перечисленных поражениях наших доблестных войск повергали наше русское общество в полное уныние. Никто не мог понять причин подобных, никогда не слыханных поражений наших победоносных войск.

Неужели наши войска, по причинам, совершенно необъяснимым, успели настолько испортиться, что не способны были к отражению врага? Отрицательный ответ выводился из донесений с театра военных действий самого Куропаткина:

За 4 месяца войны решительных сражений, веденных крупными войсковыми соединениями (корпусами или группами), было шесть, и все они оканчивались плачевно. Но, в промежутках между сражений, впереди нашего фронта беспрерывно действовали передовые и разведочные отряды, под командой капитанов, есаулов, ротмистров, поручиков, и все эти отряды действовали всегда «блестяще». По донесениям Штаба Армии (Куропаткина), почти всегда, они вступали в бой с силами равными или превосходными, и всегда одерживали успех; эти молодые офицеры получали: «Владимира», золотое оружие и даже Георгиевские кресты. Донесения Куропаткина вводили мыслящего человека в смущение, и многие задавали себе вопрос: почему это, русские офицеры, пока они капитаны и поручики умеют действовать превосходно и доблестно, а как достигнут генеральских чинов, оказываются никуда не годными военачальниками?

А, тем временем, Куропаткин, имевший связи с прессой, питал ее намеками на негодность генералов, на то, что этих генералов ему навязывали из «Петербурга» и вся наша пресса авансом вознесшая Куропаткина до небес, не могла бить отбой; она должна была поддерживать его репутацию, что она и делала «выдумывая всякие намеки на причины наших поражений!

Но время разрозненных действий нашей Армии под руководством «негодных» генералов, наконец оканчивалось; все корпуса сошлись к Ляояну, где они должны будут действовать целесообразно и доблестно под непосредственным руководством самого «гениального» Куропаткина. Куропаткин не может быть побежден какими то там, никому неведомыми японскими генералами, а наши генералы будут лишены возможности делать ошибки и глупости, как это они делали до сих пор... И русское общество утешало себя уверенностью, что наша, несомненно доблестная Маньчжурская Армия, под непосредственным водительством самого Куропаткина, наконец нанесет Японцам такой удар, после которого они вряд ли оправятся и должны будут отступать, а Куропаткину останется — их преследовать.

С 18 Августа вся Россия поняла, что под Ляояном что то начиналось: — начиналось «Ляоянское сражение». Телеграммы ген. Куропаткина Государю и Начальника полевого Штаба — Военному Министру, помещаемые в газетах, читались с затаенным дыханием: большинству людей уже мерещилась победа, каждый день жадный глаз уже старался найти первые строки о начале нашей победы; телеграмма читалась и перечитывалась; в самом изложении телеграммы читатель искал намека на близкую победу. По донесениям самого Куропаткина, войска наши дрались героически, полки соперничали в храбрости; Ляоянское сражение как бы складывалось сплошь из подвигов... и вдруг, утром 22-го Августа, придя в штаб, чтобы подобрать бумаги для доклада, я увидел у своих офицеров растерянные лица, — недоумение. Капитан Байрашевский первый нарушил молчание и подал мне утреннюю газету. Узнав — в чем дело, я даже не пожелал читать, чтобы бесполезно не расстраиваться до доклада и поехал к Коменданту.

Когда я вошел в кабинет, ген. Кршивицкий сидел за своим письменным столом; он до того был выбит из колеи, что — всегда изысканно вежливый, — в этот раз он даже не встал, чтобы поздороваться. Перед ним лежала газета; он, то одевал пенсне, то снимал его; вместо приветствия, он встретил меня словами:

— Позвольте, это — каким же путем? Так нельзя! Все было прекрасно и вдруг подобная телеграмма: — «Я приказал очистить Ляоян?» — Вы что-нибудь в этом поняли? Что случилось? Я не понимаю!

Старик, верный и опытный солдат и генерал, был искренне и глубоко расстроен. Он подписал бумаги машинально, не читая их, и все время приговаривал: — «Таким путем» — «Я приказал очистить Ляоян» — «Как же так?».

Я, конечно из суммы донесений Куропаткина, тоже ничего не понимал, но я знал уж давно одно: что там, где Куропаткин глава, — там я не слуга! С каждым днем темнела слава наших старых знамен, попавших под начало предателя. Ужас охватывал душу, когда думалось о том, в чьих руках находятся наши доблестные полки, а с ними — и слава и честь России.

С этого дня я перестал выходить в город, перестал посещать знакомых, чтобы не подвергаться вопросам со стороны недоумевающих обывателей. На душе было горько и обидно, а сказать ту правду, которую я чувствовал, было некому, да вряд ли кто тогда мне бы и поверил. Приняли бы за сумасшедшего. 26-го Августа разбитая и отошедшая к Мукдену Русская Армия остановилась. Японцы не преследовали. Тоже странное явление: как можно было не преследовать после такого успеха?

Пошли слухи, что решено войну продолжать до победного конца. Пошли слухи о формировании новых армий, и вдруг утром 12-го Сент. мы прочли в телеграммах ВЫСОЧАЙШЕЕ повеление о формировании II Маньчжурской Армии и о назначении на должность Командующего сей армией нашего любимого Командующего войсками Виленского военного Округа — Генерал-Адьютанта Гриппенберга.

Вслед за назначением Командующего Армией последовало назначение и Начальника Полевого Штаба, на каковую должность, по представлению самого Гриппенберга, был назначен его верный сотрудник Генерал-Лейтенант Николай Владимирович Рузский.

Лучшего выбора и сочетания трудно было себе представить. Насколько гибельны были назначения Куропаткина и в высшей степени беспечного Сахарова, настолько новое назначение производило успокоительное впечатление. Гриппенберг, герой Араб-Конака, на который в 1877 году он лично вел свой батальон Л. Гв. Московского полка и одержал блестящую победу, человек опытный, безусловно храбрый и в высшей степени честный и благородный; Рузский, бывший офицер Л. Гв. Гренадерского полка, ведший свою роту в атаку на Горный Дубняк, под которым был сильно ранен, также человек большого и неподдельного мужества, выдающийся офицер Генерального Штаба и при том редкой трудоспособности и большой вдумчивости, они понимали друг друга с полуслова. Нельзя было сомневаться в успехе дела под руководством такой идеальной пары: начальника и его начальника штаба.

Прочтя об этих назначениях, многие из нас воспрянули духом. От удовлетворения потирал руки и мой Комендант.

Ген. Рузский знал меня с 1893-го года, когда я начал службу в Генеральном Штабе, был всегда мною доволен и вполне доверял всякой моей работе. Я не сомневался, что он мне предложит какую-нибудь должность в его штабе; вот почему я решил так оборудовать мои личные дела, что если в случае мне предложат идти на войну — был бы совершенно готов и — чтобы мне оставалось только согласиться. Для этого я решил, не откладывая в долгий ящик, поехать в свое имение, находившееся в Харьковской губ., Изюмского уезда, Барвенковской волости — «Никополь Герсеваново», — попрощаться с могилой моей матери и ликвидировать таким образом все мои дела, чтобы в случае моей смерти, моя семья не имела бы никаких лишних хлопот или неразрешенных вопросов.

16-го Сентября вечером, я со всей моей семьей, выехал из Либавы: я ехал в имение, а жена с детьми ехали в Вильно, погостить в семье Рузских, поздравить с днем Ангеля их старшую дочь — Верочку и отпраздновать у них именины и моей жены.

17-го, прямо с вокзала, мы поехали к Рузским, которые нас приняли, как всегда, с распростертыми объятиями, как самые лучшие родные. Никаких работ по мобилизации Штаба II Армии еще не производилось, ибо еще не успели спеться с Главным Штабом и с самим Куропаткиным и не было кредитов.

После завтрака Рузский предложил мне занять соответствующую моему старшинству должность в его штабе. Я тотчас согласился и заявил, что сегодня же вечером еду к себе в имение «Никополь», в котором ген. Рузский с семьей провел все лето 1902 года, — дабы надлежащим образом наладить мои личные дела. Рузский на это не согласился: он потребовал, чтобы я сначала составил смету на все расходы, необходимые для мобилизации, подъема, снабжения и перевозки в Маньчжурию всех Отделов Полевых Управлений нашей II Армии, так как ни Гриппенберг, ни он сам, не имеют точного понятия в вопросах кредитных и финансовых и не могут себе быстро представить — сколько именно с указанными целями потребуется кредитов. По составлении и представлении ему сметы я мог ехать устраивать свои дела, а тем временем деньги будут ассигнованы, и мы начнем работу по формированию Штаба.

Пришлось временно отложить мою поездку. Я засел за работу. Работал, не разгибая спины и через три дня, к вечеру, принес Рузскому необходимую смету. Общий итог у меня получился: 1.800.000 руб. на общие расходы, и около 45.000 руб. на экстраординарные, а с округлением 2.000.000 руб.

Рузский не привыкший к большим цифрам поразился и сказал мне, что я преувеличил расходы, но что он принимает представленную мною ведомость и разрешает мне ехать в отпуск и заняться своими делами, а тем временем они исходатайствуют кредиты и как только таковые будут ассигнованы, он выпишет меня по телеграфу для работ по формированию полевых учреждений.

В тот же день вечером я сел в поезд и покатил на Юг. В имении у себя я провел три дня: служил панихиду на могиле моей матери, скончавшейся в 1902 году, написал все необходимые личные бумаги и распоряжения; в приходской церкви селения Надеждовка — исповедовался и причастился, причем сельский священник Отец Иоанн Колоссовский благословил меня образом Св. Серафима Саровского.

28-го Сентября я был уже обратно в Вильно. Кредиты еще разрешены не были. В этот же вечер я с семьей поспешили выехать в Либаву, чтобы и там ликвидировать наши дела и быть готовым, по первому зову ехать на войну.

Вызван я был лишь 7-го Октября.

Вечером 6-го Октября, в построенном и организованном, мною либавском городском Военном Собрании состоялись проводы меня на войну, в каковых проводах приняли участие не только чины гарнизона, но и многие представители города и общества; всего было 120 человек. Проводы носили очень сердечный характер. Во всех речах сквозила надежда на то, что с прибытием на театр военных действий всеми глубоко уважаемого за свою прямоту, честность и благородство Генерал-Ад. Гриппенберга, — дела примут новый оборот и счастье побед вновь улыбнется Победоносному Воинству.

10-го Октября, с вечерним поездом, в отдельном вагоне, любезно предоставленном мне с семьей Управлением Дороги (это была корпорационная любезность в память моих хороших отношений с железнодорожниками в период заведования передвижением войск, а также доказывало, престиж военного звания, — что полковнику идущему на войну управление дороги предоставляло отдельный вагон), провожаемый всею Либавою я навсегда покинул этот милый город, до наивности недостроенную крепость, прекрасного Начальника— Генерала Кршивицкого, и идеальнейших сослуживцев в лице: Ген. Майора Николая Григорьевича Петровича, Полковников — Груэля, Маниковского, Цевловского, Федяя, прекраснейших подчиненных — офицеров и чинов штаба крепости включительно до бранд-маиора крепостной пожарной команды — Саввы и всех дорогих и милых наших знакомых, всегда сердечно и искренне относившихся ко мне и ко всей моей семье.

 

СОДЕРЖАНИЕ